Александръ Дунаенко - На снегу розовый свет...

Ну вот — о настроении. После того, как в наших руках оказалась банка с целебным бальзамом, солнце опять засияло своим особенным, радостным блеском. Горбачевский даже стал себе чего–то под нос напевать.

Наши ноги, не сговариваясь, понесли нас к дому моего друга. Забегая вперёд, скажу, что как истинно русские люди, на работу после обеда мы уже не пошли. Какая уж тут работа! После бальзама, конечно же, купили бутылку водки. Потом брали чего–то ещё.

Но пили мы не просто так. Простую процедуру распития спиртного Горбачевский всегда старался превратить в праздник. Ну, может, это сильно сказано. Когда в хрущобке на маленькой кухне два мужика, в конце концов, напиваются в умат — какой это праздник — скажете вы? А вот и зря сомневаетесь. Мы не набрасывались на бутылку сразу. Горбачевский вываливал на стол содержимое холодильника и начинал придумывать закуски. Всякие бутерброды, салаты, канапе. Всё, что можно сделать за пять минут — но вкусно и, главное — красиво.

Мне никогда не приходило в голову заниматься с едой всякими глупостями перед тем, как её съесть. Но, наверное, была в этом какая–то тайна.

Которая помогает маленькому бизнесмену из копеечной картошки делать рублёвые чипсы. А официанту в дорогом ресторане на глазах у клиента выжимать из обыкновенного лимона сто условных единиц.

Бальзамчик пошёл очень даже хорошо.

Мы пили его с крепким горячим чаем.

Поговорили о новинках литературы. Стопочка. Длинный тост с хорошими словами в адрес хозяина. Поговорили о кино. Стопочка. Длинный ответный тост — в адрес гостя. Обязательное, неторопливое закусывание.

В это время кто–то из нас обратил внимание на телевизор. Он чего–то вещал, но — сам по себе. Оказывается — как это мы раньше не заметили — по телевизору шла передача «Ленинский университет миллионов».

Мы решили под неё станцевать. Диктор уныло бубнил текст про непрерывное и победное шествие социализма по нашей стране. И мы под это танцевали.

В те времена на кухнях тихонько посмеивались над властью. Мы над ней потанцевали.

Я вспомнил об этом уже на другое утро, когда проснулся, встал с кровати и сделал по комнате первые шаги. Очень болели пятки.

Подробности того дня и вечера я опускаю. Пришла после работы жена Горбачевского, выгнала меня нецензурными словами. Самого хозяина оставила в квартире, чтобы бить. Это уже неинтересно. Это уже называется «Любишь кататься — люби и саночки возить».

Вот так мы иногда проводили свои неожиданные досуги.

Для Горбачевского я никогда не мог сделать равноценного ответного жеста. Я ничего не могу делать красиво. Я не понимаю, как выбирают костюмы, рубашки. Как сочетаются различные цвета. Меня несколько лет стригла одна и та же парикмахерша. Я к ней ходил не потому, что она была великим мастером. Стригла она меня всегда под какой–то асимметричный горшок. Но с ней всегда было приятно поговорить. А последствия стрижки зарастали и становились почти незаметными уже через две недели.

А Горбачевскому я как–то позвонил и сказал: — Приходи в парк Пушкина. Ночью, часам к одиннадцати. Есть дело.

Была зима. Самые морозы. Ночь. Полнолуние января. Я потеплее оделся, запрыгнул в скрипучий дырявый автобус и поехал на встречу. С собой я захватил бутылку водки, два солёных огурца и два гранёных стакана.

Я давно хотел выпить ночью на улице стакан водки. Закусить солёным огурцом. Чтобы обязательно зимой, в мороз. При свете полной луны.

Горбачевский моему звонку не удивился и лишних вопросов не задавал. Явился, как штык. Как всегда, элегантный. В длинном приталенном пальто. Большой шапке. В высоких, рыжим мехом наружу, сапогах. Пошли в скверик, стали позади бюстика красному аскеру Джангильдину. Был в гражданскую войну такой герой, который для большевиков хорошо проредил коренное население.

К Пушкину не пошли — там светили фонари, а нам была нужна луна.

Повозились с пробкой. Не всякую бутылку при социализме легко было открыть.

Вот… Наконец… Чуть звякнуло горлышко о стакан, Забулькала водка.

Ещё стакан.

Наконец–то! Вот оно — зачем мы здесь!..

Я поднял стакан так, чтобы голубой луч луны попал внутрь стакана. В его гранях он сделался кристально хрупким, завспыхивал, заискрил иглами–бликами от живого волнения водки.

Горбачевский сделал то же самое. — О — о — о!.. — Вырвалось у него.

Конечно!.. Это тебе не канапе на палочке…

Я опустил стакан:

— Ну, что? За нас? За мужиков?

— А то!

Звякнули стаканы — чокнулись.

Холодную водку выпили разом, до дна, крупными глотками. Огурцы были наготове. Похрустывая, мы ими закусили. Огурцы тоже холодные. Солёные. Всё — в самый раз.

Горбачевский выкурил сигарету. Я не курю — постоял рядом просто так.

— Ну, что, до завтра?

— Ну, да, пока.

Сверху, с горы, к парку имени Пушкина, громыхая, подъезжал пустой дырявый автобус. Я очень легко запрыгнул в раскрывшиеся двери. И даже сел у окошка на ледяное сиденье.

Домой шёл не торопясь. Среди сонных пятиэтажных улиц громко скрипел под ногами замороженный снег. Воздух пахнул яблоками.

Внутри груди ровно горело пламя выпитой водки.

И среди притихших звёзд, близко, почти рядом, плыла надо мной яркая, полная луна…

Если вас спросить, какие юноши нравятся девушкам, вы, наверное, нагородите всяческой ерунды. Вы первым делом назовёте внешность, потом материальный и образовательный уровень кандидата в партнёры, ну и, может, ещё кое–что из традиционных и старых, как мир, чаяний каждой женщины: чтобы «не пил», «не бил», «не гулял».

Чаще всего, женщинам нужны отпетые негодяи. Иначе, куда же им расходовать огромный запас жалости и потребности жертвовать своей молодостью, добрым именем и всем, что попадётся под руку?

У меня были два приятеля Никола и Мазарини. Я хочу рассказать вам о них и, думаю, кое с чем из того, что я уже сказал выше, вам придётся согласиться.

Когда Мазарини спрашивали, откуда у него такое иностранное имя, он обычно объяснял так: папа поэт, а мама — артистка. Поэтому у них в семье всё навыворот. Кот Пётр, а вот он, Мазарини — Мазарини. Никола по этому поводу плоско шутил, что, дескать, тухлые интеллигенты всегда дают своим детям собачьи имена. Этим, однако, Никола нисколько не хотел обидеть Мазарини. Если бы он хотел — он бы в два счёта мог бы это сделать: они были друзьями, а кому ещё проще плюнуть в душу, как не лучшему другу.

Мазарини имел восемь детей от своей замечательной жены — татарки Аси. Его жена была замечательной потому, что пошла за него замуж. А любому ясно, что, если человека назвали Мазарини, то жди от него вывертов. И, хотя Ася и не догадывалась обо всех потенциальных возможностях его характера, выверты она в виду имела, но замуж пошла с высоко поднятой головой и потом даже ни разу от этого не заплакала. Нечего даже и говорить, как радовались все Асины родственники–татары, что она выходит замуж за русского, да ещё и за Мазарини. И по сей день, они с трудом сдерживают радость, когда к ним в гости приходит улыбающийся Мазарини, со всех сторон обвешанный, крепко в него вцепившимися, детишками. Квартира их тут же наполняется шумом и запахами молодой жизни. И, в такие минуты, счастливые родственники постигают глубокие истины философического характера о сущности бытия, о бренности всего живого и начинают задумываться о прелестях и комфорте потустороннего мира.