Стэн Барсто - Задиры (сборник)

Со мной другое дело: Кунц опирается на соответствующий раздел: «У нас ни один сотрудник не может быть дискриминирован по религиозным или политическим мотивам».

Никому не может быть причинен ущерб или оказано предпочтение по признакам его пола, его происхождения, его вероисповедания, его расы, его языка, его отечества и места рождения, его веры, его религиозных или политических убеждений. КОНСТИТУЦИЯ ФРГ, статья 3

Баудер пытается устроиться на работу еще в тринадцать фирм в своем округе, повсюду одинаково безуспешно. В конце концов руководитель ведомства по вопросам труда отказался выдавать ему направления на работу. Вместо этого он посоветовал Баудеру… переехать в какое-нибудь другое место, где его никто не знает…

Нужно сказать, я знаю уже лет восемь эту площадь, запутанный транспортный узел, куда стекаются трамваи, автобусы, электрички, чтобы обменяться своим содержимым. Едва раскрываются с шипением двери, все срывается с места, смешивается, переплетается, перепутывается — будто столкнулись полки безоружных противников; людские потоки движутся так уверенно и бесстрашно, каждый в этой массе так бесцеремонно прокладывает себе дорогу, что лучше затормозить и подождать, пока толпа рассосется, пусть даже на светофоре зеленый свет. Да если б только эта река с подпрыгивающими школьными ранцами, с раскачивающимися портфелями, если б только эта угрюмая утренняя процессия — за ней еще можно и уследить, — но здесь, где по разветвленной дельте улиц протекает множество машин, жди неожиданностей, будь готов к внезапно возникающим перед тобою разного рода юрким одиночкам, что вдруг выпрыгивают из-за уставленных вдоль тротуаров легковых автомобилей и стремительным рывком пересекают улицу.

Все это мне знакомо. Ведь в течение восьми лет сам я принадлежал к той массе. Не терпящая ни малейшей заминки толпа несла меня от электрички к автобусу, а тот довозил прямо до школы; долго был я частицей беспощадной общей неудержимости.

Но моя осведомленность и мой опыт не помогли, как не помогли бы даже тому, кто двадцать лет ездит без аварий. Того, что случилось, было невозможно избежать хотя бы в силу статистики и уж никак нельзя было отнести за счет моей неопытности или того, что эта машина, на которой я не проездил и недели, первая в моей жизни, была подержанной.

Хотя утро не предвещало ничего плохого и не было никаких причин соблюдать особую осторожность (мой рабочий день начинался с двух уроков географии), я, приближаясь к площади, заранее сбавил газ и даже не увеличил скорость, когда на светофоре загорелся зеленый свет. Казалось, светофор подмигивает мне, советуя миновать перекресток, прежде чем распахнутся двери двух автобусов, как раз в этот момент подъезжавших к остановке на той стороне улицы. Булыжная мостовая была покрыта снегом, под действием соли превращавшимся в грязную жижу; скорость не превышала и тридцати, и я не выпускал из поля зрения автобусы, из которых, как по сигналу, через миг вывалится толпа.

Скорее всего он вышел из туннеля, ведущего к электричке, и тут же увидел номер своего автобуса, на который он, как и все, рассчитавшие время своей утренней поездки до секунды, хотел попасть во что бы то ни стало.

Вначале я почувствовал толчок. Руль выбило. Затем я увидел его, ничком лежащего на капоте: лицо под козырьком кепки искажено, руки тянутся к ветровому стеклу. Он наскочил на машину с правой стороны сразу за светофором; я затормозил и увидел, как он завалился влево и скатился на дорогу. Всюду эти запреты останавливаться, всюду эти запреты, поэтому я включил задний ход, отъехал на несколько метров, поставил машину на ручной тормоз и вышел. Где же он? Вон там у бровки. Схватясь за оградительную цепочку, скрестив руки, он пытался приподняться, — тщедушный человек в поношенном пальто, легкий как перышко. Вокруг стояли прохожие, пытались ему помочь и уже были настроены враждебно ко мне: для них вопроса, кто виноват, не существовало. На смуглом лице пострадавшего было больше страха, чем страдания; когда я подходил к нему, он смотрел на меня с опаской и насильной улыбкой старался успокоить прохожих: ничего, мол, не произошло, не стоит, мол, обо всем этом и говорить. Я перевел взгляд на автомобиль, на правом крыле была яйцеобразная вмятина довольно правильной формы, будто от удара дубинки; там, где лак отошел, прицепились кусочки ткани, капот, на котором тоже была вмятина, раскрылся, стеклоочиститель сломался. В то время, как я оценивал повреждения, он наблюдал за мной, держась обеими руками за цепочку, то и дело оборачиваясь на отъезжавшие автобусы.

Ссадины на лбу и на запястье; ничего другого я, подойдя к нему, не заметил. Он взглянул на меня с улыбкой, в ней было признание во всем: в неосторожности, в спешке, в желании не придавать значения последствиям. Он словно старался убедить меня, что ничего особенного не случилось. На нем были широкие обтрепанные джинсы. Он поочередно приподнимал ноги, крутил головой, сгибал для убедительности руку в локте: посмотри, разве не все в порядке? Я спросил, почему он побежал на красный, — он лишь сожалеюще и виновато пожал плечами: он не понимал меня; с испуганным выражением лица повторяя одну и ту же фразу, напряженным жестом показывал в сторону железнодорожной насыпи; слова были турецкие, я понял это по интонации. Я догадался о его желании удрать и видел, что мешал осуществить это. Но он не решался сознаться, что больно, страдал от сочувствия и любопытства прохожих, понимал, что они обвиняют меня. «К доктору, — сказал я, — сейчас я отвезу вас к доктору, к врачу».

О, каким легким он оказался, когда, положив себе на плечо его руку, я подхватил и повел его к машине, с беспокойством поглядывавшего на крыло и радиатор. В то время, как стоявшие вокруг объясняли новоприбывшим прохожим, что видели и слышали, я водрузил его на заднее сиденье, усадил полулежа, ободряюще кивнул ему и поехал по направлению к школе. Недалеко от школы жили и занимались частной практикой многие врачи, я вспомнил о белых эмалированных табличках перед их палисадниками.

Я наблюдал за ним в смотровое стекло, он закрыл глаза, губы дрожали, от уха вниз стекала тонкая струйка крови. Обеими руками он оперся о спинку переднего сиденья и приподнялся — конечно, не для того, чтобы легче переносить боль, — он что-то искал в многочисленных своих карманах, роясь в них оттопыренными пальцами. Затем извлек откуда-то листок бумаги, оказавшийся синим конвертом, и умоляюще протянул его мне. Сдавленным голосом, настойчиво, с непривычным ударением он произнес: «Лигнитцерштрассе».