Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

превосходной форме: more then и Best of, а русские борщ и сало с

отрицательными частицами no, never. Блистательный спич был закончен

«глубокомысленным» афоризмом: «Скабрезное берло, чувак, мешает тонкости

восприятия мира!» Дама была удовлетворена. Шансы на иммиграционные

бумаги спасены.

Киряев согласно закивал головой и подумал: «Эко тебя, братан, зацепило!» В

этом соглашательском кивке Венина сожительница, очевидно, узрела акт

глубоко покаяния и предложила Киряеву тотчас же откушать у четы

рождественской «Туфи».

– Поехали, май фрэнд, поверь, не пожалеешь. Лорен (Веня указал на

«саблерогую антилопу») из этой самой туфи такие кренделя выписывает, поца

с два ты где съешь такое. А салат с ботвы! Блеск, я тебе отвечаю. Морса выпьем

– ячменный колос с лимоном. Обычно мы пьем его на ночь, но по такому

случаю бухнем в обед. Я тебе еще и «скидочный» купон на «килокс» подарю.

Киряев представил себе весь этот арсенал блюд и напитков и категорично

отказался.

Друзья стали прощаться. Дама пошла к выходу.

– Правильно сделал, что бекарнул, – негромко сказал В. Лосик. – Три дня, как

минимум, блевал бы, а то и больше. Ну, я побежал. Я тебе на днях позвоню, – и, напевая мотив песни «Пора, пора, порадуемся на своем веку…», исчез за

поворотом, за серой линией кирпичных домов.

«Сегодня же надо начинать искать новый флэт и тотчас же блокировать

телефон», – решил Киряев.

Спустя несколько минут стол был пуст, протерт антибактериальной салфеткой,

и о неожиданной встрече уже ничего не напоминало. Лишь в шершавых, как

вохровский тулуп, саксофонных нотах, доносящихся из музыкального

автомата, угадывалась мелодия старомодного шлягера: «Пора, пора,

порадуемся…»

Когда Валентин был ребенком, он, кажется, любил осень. Впрочем, он

вполне нормально относился и к зиме, и к лету. Младенческая жизнь

очаровательна тем, что в ней нет пристрастий. Маленькому человеку

решительно все равно, падает ли за окном снег, или теплый летний ливень

барабанит по дряблой коже асфальтных луж. Но детство заканчивается, и в

жизнь входят расчет и пристрастия. Она начинает делиться на белое и черное.

На Пушкина и Ницше. На «Столичную» и «Московскую».

Первые слабости закопошились в Валькиной душе лет в семь. К восьми он уже

стойко не любил сентябрь.

– Опять в тюрьму, – ворчал он всякий раз, собирая к первому сентября свой

дерматиновый ранец. – Ненавижу сентябрь!

– Гляди, Валик. Кали будешь брахаться, ён табе заделаеть, – ворчал на это Валин

дедушка.

– Чаво заделаеть? – передразнивал деда внук.

– Козью морду, во чаво, – спокойно отвечал дед, сворачивая «козью ножку» и

начиняя её душистым самосадом.

– Кто? – непонимающе спрашивал Валентин.

– Верасень, – спокойно отвечал дедушка.

– Ты что, дед, с печки что ли упал, – усмехался Валентин. – Ты хоть Фрейда-то

читал?

– А на хрена мне твой Хрейд здауся. Я и без Хрейдов тваих ведаю, шо нельга

лаяться на Божье.

– А ты почитай, почитай, на ночь хорошо помогает, – увещал Валик деда,

застегивая портфельную застежку.

Дед грустно вздыхал. Долго гасил самокрутку и уходил в свою комнату. Потом

он и вовсе ушел из жизни. Черты его доброго лица, а с ними и его тихие

неторопливые речи стали стираться из внуковой памяти.

Но не читавший Фрейда дед оказался прав. И теперь всякий раз, когда

приходит этот коварный, разноцветный месяц, Вили не говорит «ненавижу», он

просто открывает стеклянную полку книжного шкафа и извлекает виновницу

своих воспоминаний. Виниловая пластинка в старом, потрепанном и

пожелтевшем конверте. Четверка людей на полосатой зебре перехода

лондоновской улицы Abbey Road….

Запутавшись в тюлевой занавеске, луч проник в узкую, как школьный

пенал, комнату. Он привычно заскользил по облезлой стенной штукатурке и

разбудил Валентина. К моменту описываемых событий это уже был рослый и

уверенный в себе молодой человек, чья неаполитанская внешность плюс

видоизмененное на западный манер имя Вили служили объектом домогательств

молоденьких студенток и немолодых, но состоятельных гомосексуалистов.

Вили нехотя открыл глаза и посмотрел в окно. Там не спеша разворачивалось

теплое сентябрьское утро. Проснувшаяся с хозяином комната наполнилась

трамвайными звонками, шарканьем дворницкой метлы и голосами

многочисленных жильцов блочно-панельного дома.

– Катька, слухай сюды, – высунувшись из окна, обращался к сожительнице

рецидивист Мотора, – ты того, больше красный «портвяк» не бери.

– А чем тебе красный не в масть? – удивилась сожительница.

– Да рожа после него, аж зеркало кривится, – хмуро объяснил рецидивист.

– А на кой тебе на нее глядеть? Ты что, цуры своей уголовной никогда не видал?

– крикнул ему с палисадника подполковник Спиридонов.

– Слышь, ты, базары-то фильтруй, а то не посмотрю, что ты старый. Выйду и

шнуфт твой ментовский…

– Сиди ужо, злыдень, – оборвал его Спиридонов, – а то я тебе выйду. Я таких, как

ты, видал-перевидал. Я таких урок на восемь множил, а потом делил… -

полковник на секунду задумался и, зашамкав пересохшими губами, произнес -

на пять.

– Опять, б…, рубашку не погладила. Хер я в грибы поеду, – перебил

Спиридонова отставной майор Вася.

– А на кой ты там кому упал. Ты что в рубашке, что без – сморчок-сморчком.

Одно слово – бледный спирохет, – негромко крикнула Васина жена. И от этого

вскрика балконное стекло зашлось мелкой противной дрожью.

Противный звон оконного стекла окончательно разбудил Валентина.

– Так, пора пробуждаться, – сказал он и легко, сразу на две ноги, спрыгнул с

кровати.

Сегодня Вили был дома один. Это было счастье.

Счастье не в том, чтобы тебя понимали, а в том, чтобы утром безраздельно

владеть туалетом и ванной, – сказал он, подставляя ладони под упругую водную

струю. Ополоснув лицо, Вили стал неторопливо, подобно опытному мастеру

кисти, ровными и сильными мазками наносить на розовые щеки приятно

пахнущую заграничную пену. Сладковатый запах щекотал ноздри и будил

подсмотренные в мягко-эротическом журнале «For man only» фантазии.

Вскоре в музыку падающих вод и урчание сантехнических труб вкрался

вибрирующий звук телефонных трелей.

Фыркая и стирая на ходу благоухающие остатки импортного крема «Калинос»,

Вилли зашлепал к недовольно рычащей на шатком трюмо телефонной трубке.

Короткий соединительный щелчок– и мембрана прогундосила аденоидальным

голосом невидимого собеседника.

– Ты что там, оглох! Битый час к тебе прорываюсь.