Йицхак Ави-Давид - Рассказы израильских писателей

Стоило лишь Амалеку заметить в глазах Давида озорной огонек, как он уже суетился, прыгал, метался туда и сюда. Язык его свисал на сторону, а глаза радостно сверкали. Амалек знал, что он доставляет удовольствие Давиду, хотя последний был, по-видимому, уверен, что подобной игрой доставляет удовольствие ему, Амалеку.

Правда, иной раз Давид заходит домой. Он одет в костюм цвета хаки, от которого пахнет влажной шерстью. Он теперь настоящий солдат, как Яков из соседнего дома или как бывший молочник. Но сейчас, приходя домой, Давид ограничивается лишь тем, что легко и ласково гладит Амалека разок-другой, и все…

Лучи солнца лизали лужи. На ветках деревьев повисли дождевые капли, сверкающие, как жемчуг. На балкон вышли два мальчика: один из них Шимон, а другой — черноглазый, тощий, не умеющий даже произносить на иврите слово «собака». Этот мальчик был из тех, которые недавно прибыли, он еще новичок.

— Смотри, — сказал Шимон, — вот того, что на окне, зовут Амалеком, он — настоящая собака. Ты меня понял?

— Собака, — повторил черноглазый и улыбнулся.

В этот момент случилось что-то непонятное. Томми, не ограничившись своим обычным сумасшедшим лаем, вскочил на подоконник и начал подпрыгивать на месте. Каждый волос на его загривке и на всем теле встал дыбом. Вдруг он устремился вперед, к балкону, к мальчику. Он начал кружить вокруг мальчика с диким лаем и уже готовился вонзить зубы в ногу малыша.

Амалек появился на поле битвы в ту самую минуту, когда зубы Томми уже коснулись ноги мальчика. Этого было достаточно. Томми остановился и, отпустив ногу жертвы, посмотрел на своего врага.

— Итак?

— Давай!

Они стояли друг против друга. Передние лапы упирались в пол. Затем противники резко рванулись вправо, влево и молниеносно скатились вниз, в садик.

Этот решительный бой начался в луже. Зубы Томми были остры, как лезвие ножа. Ноги Амалека начали дрожать от пронзительной боли. Из груди его вырвался глухой рев, и он ринулся к вражескому горлу. Только броня всклокоченных волос мешала… Что-то горячее и ослепляющее билось в висках Амалека, и страстно бурлящая кровь требовала насладиться местью.

Он напал на Томми, собрав все силы. Он рвал надушенные мрачно-серые волосы в клочья и тут же выплевывал их. Ухо Амалека было все в крови, но он не обращал внимания на боль.

На драку немедленно сбежались другие собаки квартала. У лужи, забрызганные грязной водой, брызжущей из-под ног дерущихся, уселись пес Куши, рыжая сука Фифи и еще две-три неизвестные собаки, которые в этот момент проходили по улице. Они с увлечением наблюдали за борьбой двух соперников, будто судьи на соревновании.

Силы борющихся с каждой минутой убывали. Амалек поскользнулся и упал в лужу. Томми воспользовался этим, он брал верх. С победоносным рычанием он схватил раненое ухо Амалека и укусил его изо всех сил. От сильной боли у Амалека вырвался протяжный вой. Ни одна из собак, наблюдавших за происходящим, не пришла ему на помощь.

С большим усилием Амалеку удалось вскочить. Он набросился на Томми и вонзил зубы в его надушенную шкуру. Его гибкое тело повисло на Томми. Наконец ему удалось то, к чему он все время стремился: наконец-то он вонзил зубы в ненавистное горло Томми. Страшный вопль разорвал воздух, и Томми покинул поле боя, зажав хвост между ногами.

Тут открылась дверь балкона и показалась его испуганная хозяйка. Раскрыв объятия, она приняла в них своего громко воющего пса.

— Du mein liebchen! Mein armes Kerlchen! [17] Ты любимый мой, бедняжка! ( нем. )

Амалек победил.

Он стоял, дрожа всем телом от бушевавшей в нем крови и от сильной боли. Сейчас он мог себе позволить спрятаться около вещевого склада прачечной и зализывать там в одиночестве свои раны.

Присутствовавшие собаки глядели на него с большим уважением, а он, хромая, медленно и гордо удалялся с поля боя, не обращая на них никакого внимания, даже ни разу не посмотрев в их сторону.

На лице Лоры Полар видны еще следы былой красоты. Даже сорок восемь лет жизненного пути, извилистого, мучительно тяжкого, исполненного безмерных страданий, не могли их окончательно стереть. Наподобие древних дорожных знаков проглядывают то здесь, то там чудом уцелевшие приметы увядшего женского обаяния. Они и в тихой, скромной миловидности, и в мягкости движений, и во взгляде утомленных глаз, таких добрых и ласковых, что невольно думаешь, как же они чарующе сияли в дни молодости. Редкая, сдержанная улыбка на ее лице сейчас появляется скорее всего из вежливости, и есть в ней благостный покой и затаенная боль… А ее слегка согбенный стан (и голова всегда чуть-чуть опущена) как бы подчеркивает тяжесть судьбы, пригибающей к земле.

Когда Лора была еще девочкой и выходила, бывало, с родителями на улицу, к ним не раз подходили арабы и арабки из почтенных семейств и дружески говорили:

— Да хранит ее Аллах… Разве можно такую красотку водить по улицам с непокрытым лицом?.. У нас таким с семилетнего возраста закрывают лицо… Этак легко накликать и беду… Нехорошо… Да ослепнет глаз недоброжелателя и завистника и да хранит ее Аллах!

Но вот девочка превратилась в девушку и расцвела так, что невольно пленяла всех.

Когда Лоре минуло шестнадцать, отец выдал ее замуж за вполне добропорядочного, простого, но уж очень недалекого человека. Это был сын его друга, персидского еврея, ювелира по профессии. Парень немного косил, был невзрачен на вид и не отличался быстротой ума. Владел он столярным ремеслом, но делал лишь самую простую работу.

И сразу после замужества началась у Лоры жизнь мучительная, горестная, и конца ее не было видно. Семь долгих лет длилась невидимая миру борьба с нелюбимым мужем. Вести ее приходилось так, чтобы, упаси боже, не ославить ни себя, ни семью и, главное, не согрешить, не попасться в тенета любви, которые расставляли у ног ее многие очень славные парни. Она была убеждена, что ее красота и все ее достоинства принадлежат не только ей, что они — собственность всей уважаемой в городе семьи Полар. Так преданный министр финансов оберегает вверенную ему казну, не разрешая себе даже самой малости, ибо превыше всего ставит свою честь и оказываемое ему доверие…

Шли годы. Короткие душевные порывы сменялись длительной растерянностью, немногие дни примирения — месяцами раздоров. Так повторялось неоднократно, пока Лора однажды не почувствовала, что страстно влюблена в молодого и обаятельного Рифула Хадара, тоже столяра, но первоклассного мастера. Он тоже был по воле родителей женат на нелюбимой и имел уже двух детей.