Слав Караславов - Одиночество

Сейчас он опустил руки, молчаливый и задумчивый, как скиталец на распутье, не знающий, куда идти. Тома смотрел на его суровое лицо, и нежность завладевала его сердцем. Он готов был крикнуть: «Отец, почему ты такой, отец?..»

Но, не привыкший к нежным чувствам, он отвел взгляд, скользнул по горящим углям и зажмурился.

Утром, с первым грузовиком, приехали трое других рабочих бригады. Все они были из Димитровграда и каждый день ездили ночевать домой.

Тома и его отец работали аккордно, отдельно от них. Вставали до рассвета и по холодку готовили сита. Соседи заставали их за работой, с лопатами в руках. Они уже перебросали по целой куче песка.

— Погубит вас жадность, — ворчал Цоко Длинный. Он был высок ростом, сутулый, с тонкими болтающимися, как веревки, руками.

«Будто десять лет висел на крюке», — думал Тома, оглядывая Цоко. Цоко не любил работать. То, опершись на лопату, философствовал, то подолгу просиживал на корточках за кустами. Эти бесстыдные хитрости злили его напарника Динку, сухопарого, с морщинистым, но моложавым лицом мужчину.

— Пойду посмотрю, не свалился ли он в уборную, — шутил он, хотя ему было не до шуток. В конце концов Динка и Цоко стали работать каждый сам по себе. В первое время Цоко не изменял своим правилам, по-прежнему медленно двигалась в его руках лопата, так же подолгу он пропадал за кустами. Но в день получки Цоко явно расстроился — карман его оказался полупустым. На другой день он не отправился на грузовике на ночлег в Димитровград, а напросился спать к отцу Томы.

Со временем Цоко еще больше похудел, весь как-то заострился.

— Вижу, ты решил фигуру беречь! — подшучивал над ним Динка.

Длинный не отвечал, делая вид, что не слышит. Оживал он лишь тогда, когда в кустах подавала голос какая-нибудь птаха, он вторил ей, мастерски подражая. Его товарищи удивлялись:

— Смотри-ка!

— Ну и ну!

— Лопата — не твое занятие!

— Тебе бы в цирк! Почему не идешь?

При упоминании цирка Длинный не выдерживал, с нескрываемой гордостью произносил:

— Бывал я там…

Однажды ночью Тома спросил его:

— А что ты делал в цирке?

— Играл…

— На чем?

— На барабане…

Ответ охладил любопытство парня, и он больше не спрашивал. Но Цоко не мог так легко отказаться от прекрасных воспоминаний о своей музыкальной карьере.

— Какое время было! — умилялся он. — Журчат карусели. Гремят ружья по тирам. А мы — на трибуне цирка. Все глаза устремлены на нас. Огни блестят на флигорнах, а под удары твоей руки выходят артисты… Вот это жизнь!

Длинный весь уходил в воспоминания, забывал о том, о чем только что рассказывал, начинал с истинным вдохновением врать и фантазировать. Вспоминал о наезднице, которая чуть-чуть из-за него не повесилась — так любила… И, сам поверив в свои рассказы, он умолкал, вслушиваясь в шум реки, глядя в заманчивую даль.

Однажды Тома спросил у своего отца, есть ли хоть капля правды в рассказах Цоко.

— Да врет эта баба!.. — с нажимом проговорил Старик и скупо улыбнулся. — Был такой случай, сам тому свидетель. Почему-то цирковая музыка не подоспела вовремя, тогда директор цирка нанял наш оркестр на одно представление. И надо же: я в тот вечер оказался в цирке. Выходит конферансье и объявляет номер. И тут грохнул наш оркестр. Ну, думаю, развалится цирк! И что играли? «Осталась Лалка молодой вдовой»… Была такая песенка в наше время. Ну, с грехом пополам прошел первый номер. Выходит конферансье, объявляет второй… А наши опять — «Осталась Лалка»… Взвыл циркач. Но снова — «Лалка»… Тогда он исчез, а мы ждем, что же будет дальше. Вдруг раздается шум, циркач врывается со стулом в руках — и на музыкантов. А те, схватив свои инструменты, задали стрекача. Только Цоко болтается под трибуной и извивается штопором: провалился между досками и повис на ремне от барабана, застрявшего наверху… Долгое время весь район буквально валялся от смеха, а он нам тут пули отливает…

Тому развеселила эта история. После, отдыхая, опершись на лопату, он часто вспоминал ее, мысленно видя перед собой, как несчастный барабанщик стыл от страха и ужаса, болтаясь на ремне. Рот Томы невольно растягивался в широкой улыбке.

— Что ты ухмыляешься? — слышал он голос рядом и вздрагивал. Это говорил третий из димитровградских рабочих, маленький ростом, с покоробившимся от морщин лбом и острыми подозрительными глазами. Все его звали — Политический.

Он не дружил ни с кем из строительной бригады. Обедать садился обычно в сторонке, ревниво сжимая коленями еду. Тома не раз пытался заговорить с ним, но тот проходил мимо, будто глухонемой, или с хриплым ворчаньем поворачивался к нему спиной.

Свое странное прозвище он получил в канун Девятого сентября сорок четвертого года. О нем рассказывали невероятные истории. Что в них было выдумкой и что правдой, никто не знал. Только об одной из них можно говорить с уверенностью. Ее помнило все село. В те годы он был бедным из бедных. До каких же пор? И он решился на хитрый и отчаянный шаг. Каждую ночь, когда село засыпало с надеждой на близкую победу, Политический отправлялся будить богачей. Выдавая себя за подпольщика, крепко связанного с партизанами, он приказывал:

— Гони тридцать тысяч левов!

— С тебя — двадцать тысяч!

— С тебя — мешок муки!

А того, кто пробовал отвертеться, предупреждал:

— Рассчитаемся с тобой как-нибудь ночью!.. Жди наших!

Напуганные сельские богатеи раскошеливались.

Все это стало известно лишь после победы, но кому было дело до него? Народ посмеивался над богатеями, а его чтили как героя. Так продолжалось до тех пор, пока однажды не увидели, как Политический вдруг разбогател. Он построил добротный дом, обзавелся скотиной. Стал шататься по собраниям оппозиции и болтать о попранной правде. Так деньги богачей привели его к ним же. И пошла молва:

— Самый смелый подпольщик пристал к оппозиции!..

— Слыхали, что говорит Политический?..

Но мутные воды оппозиции схлынули. Потом пьянство, и дальше — вечная подозрительность к людям: этот дрянь, тому — не верю, третий — за мной шпионит. И среди рабочих здесь, на строительстве дороги, он остался один со своими страхами и надеждами. В конце работы он первым забирался в грузовик, приваливался спиной к кабине и затихал, прикрыв глаза. Динка, единственный коммунист среди нас, однажды пошутил над ним:

— Ты не сделал политической карьеры, но сможешь построить Димитровград. Это уж точно.

Политический не снес шутки, сверкнув белками глаз, бросил лопату.

— Если ты партийный, то лучше меня, что ли? Пишешь такой же ручкой, как и я, — и кивнул на лопату.

— По-твоему, мне больше идет портфель под мышкой? — рассмеялся Динка.

Политический не ответил. Он сразу как бы съежился, залез в свою толстую скорлупу надежд и страха, заперся замком недоверия и злобы.