Слав Караславов - Одиночество

Засох перед шалашом красный золототысячник. Запах его прочно укоренился на каменистом берегу. В воскресные дни грузовики не приходили. Поработав вдоволь в часы утренней прохлады, отец и сын бросали лопаты и долго валялись в тени ивы. Иногда по воскресеньям Тома ездил в маленький городок, покупал кое-что из еды и спешил вернуться. Его не привлекали пыльные и пустые улицы. Пыльными были и крыши, и два высоких тополя у въезда в городок, даже люди в каменных холодных магазинах казались пыльными.

Тома задерживался ненадолго перед книжным магазином, бродил по главной улице в надежде встретить кого-нибудь из своих одноклассников или прежних знакомых. В шалаш к отцу возвращался не спеша. Его ждала знакомая заводь под мостом. Ивы обрадованно махали ему. И только блеск раскаленного песка наваливался какой-то странной желтой пустотой, наполнял душу грустью по тому, что должно было прийти к нему, но лишь пролетело перед глазами, как белогрудые ласточки, которые вырыли себе гнезда в противоположном крутом берегу.

Тома выкладывал покупки, уходил к реке, падал в теплые объятия заводи. Шаловливые усачи извивались рядом с ним. Пескари отдыхали на мели, в наивной доброте пучили глаза на белые облака в синеве неба. Наверно, им представлялся океан, о котором они мечтали всю жизнь.

Ниже по течению, там, где река вольно делала поворот, под склоненной ивой синел глубокий омут. Вода там была холодной даже в самые жаркие дни. Тома не ахти как плавал и потому остерегался купаться в омуте. Каждое воскресенье здесь было полно рыбаков, нагрянувших из города, чтобы в молчании убить свою скуку. Они рассаживались на корнях ивы. Если они и открывали рты, то только затем, чтобы высказать свое мнение об огромном соме, который обитает на дне омута. Они смахивали на старинных кладоискателей с их россказнями о фантастических блуждающих огнях над несуществующими сокровищами.

Вечером, когда рыбаки обычно сматывали удочки, на дороге из города появлялась нескладная фигура Цоко Длинного. Весь пропахший ракией, он шатался из стороны в сторону, оставляя в дорожной пыли глубокие косолапые следы. С трудом добирался до шалаша, покрытого папоротником, и, опершись на толстую дуплистую иву, пел длинно и тягуче:

И песня снова тянулась, бесконечная и надоедливая.

Наконец, устав от однообразного повторения, певец приподымался на носки, наклонялся к фонарю и с невиданным упорством пытался раскурить старую медную монету, держа ее губами вместо сигареты. Потом опускался на траву, и губы его обвисали, как у очень уставшей рабочей лошади, и до утра мир переставал для него существовать. Так каждую неделю…

И этот воскресный день медленно догорал. Глухое ворчание тракторного мотора эхом катилось по стерням, а дым из выхлопной трубы постепенно накапливался в белесое облако, которое непрестанно разрасталось, разносилось ветром и повисало легким туманом над полем, над рекой, над дорогой и над людьми. Рыбаки давно отчалили в город, но Длинный все еще не появлялся. Не вернулся он и утром. Бригада заволновалась. Динка, втыкая в землю лопату, то и дело вглядывался в дорогу, ведущую из города. Зной дрожал над пыльной дорогой, обволакивал маревом тополя, тонкую одинокую трубу фабрики, словно старался скрыть всякие следы существования Длинного.

— Запил, — тряс головой Динка.

— Что вы печетесь, не ребенок, — поднимал брови Старик.

— Да, загулял…

— Раньше был умнее! — заключил Тома.

И только лопата Политического не переставала звенеть о камни, равнодушно и вяло. Ничто его не интересовало, ничто не трогало. Он смотрел на решетчатые тени на земле от железного сита, на горку влажного песка, которая все росла и росла, на его глазах вырисовывая свежую могилу. Всякая забота о другом ему всегда казалась ложью, фальшивым сочувствием и ничем другим.

После обеда Динка бросил лопату, поехал в город и вернулся довольно поздно. Отправился последний грузовик, когда он присел возле костра.

— Ну что?

Ничего определенного… Пил допоздна, потом куда-то ушел. С собой у него были миниатюрные дамские часики, которые он купил для дочери. Больше никто его не видел…

Цоко Длинный давно собирался порадовать дочь подарком. Она училась на юриста, и ее успехи вызывали у отца гордость. Во время работы он, бывало, посматривал на согнутую спину Томы и с ехидцей бросал: «Серьезная наука — это не лопата… Потруднее…»

— Куда он провалился? — вздыхал Динка.

— Кто знает! — пожимал плечами Старик, пасмурный и задумчивый.

Летняя ночь звала ко сну. Издавна она была знакома Старику своими звуками, ночными птицами, силуэтами предметов, но он молчаливо не замечал ничего. Между тем Тома, лежа в стороне от костра, думал о сверкающей огнями столице — мечте своей, о заманчивой студенческой жизни, о красивой девушке, которая ждет его где-то, думает о нем, неизвестном парне, затерявшемся среди речных песков, вдали от учения и науки, от любви… Любовь… А что он знает о ней? Ничего! Неужели школьные стычки, случайные взгляды и робкие свидания — это и есть любовь? Нет! Какая же это любовь, если она не могла выдержать даже трехмесячного испытания разлукой. Они переписывались именно три месяца. Солдатская жизнь стерла из памяти образ девушки. Теперь она замужем за другим, ну и пусть. Жаль только, что годы летят, а большая любовь, которая принесла бы ему настоящее волнение и трепет, все еще бродит где-то. Одинокий человек ждет ее, свою любовь. А Тома чувствовал себя одиноким среди этих усталых людей. И если бы не Динка с его веселым нравом, то даже желтые пески посерели бы от скуки.

Ужинали молча. Задымленный фонарь тихо качался над их головами. Рой мошкары толкся вокруг него. Тонко и протяжно ныли комары, а бабочки с обгоревшими крыльями падали и ползали по земле. Лягушки прыгали из темноты в круг света, переворачивались акробатами и уносили свою добычу. Ночная жизнь, полная победителей и жертв, билась в кажущемся спокойствии.

Динка стряхнул крошки еды. Еще раз затянулся догоревшей сигаретой и бросил окурок в сторону. Огонек описал дугу, но не успел упасть, как прожорливая лягушка, прыгнув, проглотила его и, сделав отчаянный бросок, охваченная ужасом, пропала в темноте.

— Приняла за светлячка, — с сожалением проговорил Тома и положил ложку.

— Почему не ешь? — кольнул его взглядом отец.

— Надоела мне эта фасоль.

— Может, тебе рыбки захотелось, а? — съязвил Динка.

— Была бы…

— А ну вставай!

— Сейчас?

— Сейчас!

Динка вскинул на спину ветхий ранец, взял фонарь. Когда они проходили мимо сита, он вытащил большие железные вилы.