Сергей Мец - Эпиграфы к эпилогу

– Вот, посмотри, разлюбезный брат мой, это – помидор. Ты берешь его, отправляешь в рот, он взрывается там, обдавая нёбо присущим только ему вкусом, и лишь после этого ты признаешь, что это вкусно. Не так ли?

– К чему это ты, друг мой, какое имеет отношение, прости, помидор к искусству?

– Как это, какое! Он, этот помидор, не притворяется ни огурцом, ни баклажаном. Ты же даже не думаешь так, ты просто чувствуешь – хочу помидор, берешь его, подсаливаешь и отправляешь в рот. И только потом понимаешь, нравится тебе его вкус или нет.

– Мудрёно, но вопрос так и не отвечен.

– Ничего мудрёного, да и вопрос отвечен, как ты изволил выразиться. Принято считать, что всякое произведение искусства оценивается по принципу нравится/не нравится. Но это не так. Представь, на сцене музыкант. Ты смотришь на него, оцениваешь, инстинктивно расставляя ударение в формуле «я играю музыку». Инстинктивно, подчеркиваю, и никак не иначе. Если ударение приходится на одно из первых двух слов в формуле, ты просто перестаешь слушать, подзываешь официанта, заказываешь еще бокал пива и тарелку чипсов, и вечер перестает быть концертом, как заявлено в афише, а превращается в банальные посиделки в ресторане. А вот если ударяется слово «музыка», это и означает настоящее искусство. Только после того, как внутренне найдено решение формулы, ты и оцениваешь – нравится тебе эта музыка или нет. Разъяснил?

– Ты прав. Однако вернемся к столу. Давай-ка, по второй, и скоро у нас на подходе ягненок, который, смею заметить, ни при жизни не притворялся теленком, ни тем более сейчас этого не станет делать…

***

Сон какой-то странный, словно наяву все происходит. Вокруг никого, как ни крути головой. Перспектива просматривается на километры – ни единого деревца, ни травинки, только ветер шумит, и ни звука больше. «Так вот как оно будет за гранью времен» – только успел подумать я, как вдруг с предельной ясностью осознал, что уже пересек черту. Эта мысль почему-то не вызвала никаких эмоций: ни страха, ни удивления, ни радости, только постепенно росла и укреплялась внутри уверенность – вот-вот я стану свидетелем необычного, фантастического действа. Так и произошло.

Сначала с какой-то невероятной скоростью начали появляться из земли ростки, обретать форму, множиться – деревья, кустарники, трава. Потом так же невероятно быстро перед глазами промелькнула вся история фауны – миллиарды лет уложились в какие-то минуты. Фоном всем этим фантасмагорическим картинам эволюции Земли служили извергающиеся вулканы, появляющиеся из глубин океанов острова и континенты, невероятной силы цунами, разносящие в клочья все, что попадалось им на пути. Саблезубые тигры, динозавры, неандертальцы, кроманьонцы, первые города, мегаполисы древности, ораторы на мраморных ступенях римских дворцов, исторические сражения, корабли рабовладельцев с набитыми «черным товаром» трюмами, великие путешественники, живописцы, архитекторы и поэты разных времен и народов, курганы отрубленных голов, грандиозные концерты – все это промелькнуло передо мной в считанные мгновения. Оторваться от этого зрелища было невозможно, оно завораживало, потрясало невероятной мощью происходящего. Хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь, затаив дыхание, и только гулкое биение молота в висках…

Вдруг видения исчезли, словно выключили какой-то неведомый проектор. Когда оторопь прошла, я оглянулся, ища взглядом тех, с кем можно было бы поделиться впечатлениями, но зал был пуст. И стало страшно.

***

В здании аэропорта царила обычная суета – звук тысяч голосов, сливающийся в один монотонный гул, периодически звучащие объявления на двух языках, жужжание машин, моющих пол и двигающихся по неровной траектории, объезжая зазевавшихся, а извне к этой какофонии иногда добавлялись и сигналы автомобилей.

Из тысяч отбывающих, провожающих и встречающих вряд ли можно было бы найти даже сотню тех, кто сохранял спокойствие в этом море волнения, но даже среди них этот человек выделялся особо. Он сидел у огромного витражного стекла, за которым открывался панорамный вид на взлетную полосу и десятки причудливо раскрашенных самолетов, повернувшись спиной к залу. Лицо его было спокойно, в глазах читалась даже некоторая грусть, руки со сцепленными пальцами лежали на коленях, а между ног, рядом с продолговатым кейсом и небольшим кожаным саквояжем, стоял бумажный стаканчик с почти уже совсем остывшим кофе.

Прошел час, потом другой, а человек все сидел с тем же безучастным видом – казалось, он тут случайно, просто ехал куда глаза глядят, вот и попал в аэропорт. Судя по вещам, он был одним из пассажиров, ожидающих своего рейса, и летел он ненадолго, но это было не так.

Уходящий год выдался не самым простым. Работы почти не было, деньги кончались и ничего не предвещало изменений к лучшему – все вокруг испытывали те же трудности, что и этот человек. Помыкавшись в поисках заработка и разуверившись в возможности найти что-нибудь стоящее, он откликнулся на предложение своего старинного товарища, купил билет на ближайший рейс и вот теперь сидел тут, ожидая объявления посадки на самолет.

Ехать предстояло далеко, и было совершенно неизвестно, удастся ли вернуться когда-нибудь сюда – в места, где он родился и вырос. Там, где его ждала работа, не было ни одного знакомого, кроме того товарища, что позвал его к себе. Это не пугало, и перспективы были вполне себе – прекрасный город со спокойными и обеспеченными людьми, да и работа сулила достаток и размеренную жизнь. Но что-то вдруг перед самым уже отлетом накатило. Чувствовал он, вероятно, что вряд ли суждено ему когда-нибудь вернуться.

***

Некогда мир населял один народ, говорящий на одном языке – так повествует Писание. Этот народ, прародители которого были изгнаны из Рая, расплодившись не переставал усердствовать в грехе, и был вновь наказан. Но после Потопа люди, не усвоив урока, задумали еще большее бесчинство, вознесшись в самомнении до самых небес. Господь, погоревав семь дней над неразумностью своих созданий, вновь покарал их – неспособностью понимать друг друга.

Лишившись общего языка, люди в беспамятстве бросились выяснять, кто же больше прогневил Создателя, отгоняя от себя всякую мысль о прежней общности. И оказалось, что соплеменник, вдруг заговоривший на «другом» языке, и сам какой-то другой. Непонимание страшило, соседи занялись возведением вначале высоких заборов, а потом и границ, охранять которые стало их главным делом на все последующие тысячелетия.

Но в каждой новой общности были те немногие, кто не забыл исконного языка, на котором некогда говорили между собой и с Богом их предки. Не забыли они того времени, когда по всей земле звучала музыка, которая и была общим языком человечества, и знали они, что Его волею им даровано право говорить и быть понятыми.