Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Еще раз. Каким же образом Отец, Сын и Святой Дух могут быть чем-то одним – вот вопрос, над которым мучились несколько поколений теологов и философов и продолжают мучиться, небрежно проскальзывая мимо чего-то несравненно более чудесного и невероятного – да хотя бы мимо яблока. Сформулируем же вопрос со всей остротой: как плод на дереве или на блюде, а также картинка, найденная в букваре, надпись из шести букв, найденная там же или в соседней книжке, а также колебания воздуха, достигшие нашего уха, представляют собой одно и то же? На этой же странице в букваре нарисован еще один плод, отождествить его с тем, который нас интересует, казалось бы, не проблема, ведь и то и другое суть результаты нанесения краски на бумагу, но мы категорически возражаем: да что вы! Это же груша! А это – яблоко! Для подтверждения мы можем достать из сумки плод и сказать: «Вот оно, яблоко».

Если бы собеседник попался на редкость недоверчивый и заявил бы: «То есть вы хотите сказать, что между этим сочным сладким плодом и той картинкой в книге больше общего, чем между двумя соседними картинками в той же книге?» – мы бы, наверное, ответили: «Разумеется, ведь у меня яблоко, и нормальному человеку все равно, как представить яблоко – указав на него на дереве, на картинке или озвучив в речи!» Что это изменит, ведь яблоко, оно и есть яблоко! А вот на соседней картинке – груша, и она, конечно, имеет с яблоком немало общего – сами понимаете, о чем я, но все-таки это другое…

Таким образом, две картинки на одной странице, два плода на соседних деревьях в саду, два слова в словаре представляют собой разные экземплярности. Что же касается вот этого, сочного, ощущаемого в руке, то это, конечно, яблоко, и это слово из шести букв, тут сомнений нет, с этим согласится каждый, и совсем нет нужды углубляться в теологические споры.

Итог таков: как ни изворачивайся, но общего между лежащим на блюде, только что сорванным яблоком и «яблоком» ничуть не больше, чем между Отцом, Сыном и Святым Духом, а при этом тождество полное и совершенное, не вызывающее вопросов.

Существует, конечно, древнейшая иллюзия объяснения, во все времена успешно выдававшаяся за само объяснение, – насчет того, что тут просто имеют место отношения означивания, и ничего больше. Мы можем представить себе чрезвычайно недоверчивого человека, отрицающего почти все отождествления мира. Для каждого из них он требует оснований: «Бог – творец всего сущего? Основания, пожалуйста. Осмий – металл? Допустим, но какие для этого основания? Кит, говорите, это рыба? Докажите». И в ряде случаев недоверчивость оказывается оправданной.

Или зайдем с другой стороны. Все думают, что убийца – это парикмахер, приводя различные основания. Но недоверчивый сыщик не склонен соглашаться, ибо основания кажутся ему недостаточно вескими. Он тратит месяц своего времени и выясняет истину: «Убийца – садовник!» Но когда его собственный сын, взглянув на картинку, говорит: «Это яблоко» – сыщик не выказывает никаких сомнений и не требует оснований для проведенного отождествления. Что же тут можно сказать, кроме того, что самые важные и, если угодно, самые глубокие растворяющие отождествления осуществляются и принимаются без всяких оснований. По-настоящему тождественно только то, что не вызывает вопроса о сходствах и различиях. Яблоко и груша – различные фрукты, различны и яблоки, принадлежащие к разным сортам, даже два яблока, лежащие рядом, различны. Но каждое из них совершенно тождественно со своим именем, с пресловутым сочетанием из шести букв. И чтобы доказать это тождество, мы не потратим ни секунды, иначе оно было бы плохим тождеством, негодным для скорости речи и скорости мысли.

Человек говорит нам: «Я обнаружил новый вид ленточных червей» – и слышит в ответ: «Докажи!» Доказательство может занять немало времени, например потребуется защита диссертации.

«Я – скрипач!» – заявляет другой, и тут отождествление доказать легче, но все же доказательство существует и иногда требуется.

Наконец, третий подходит к нам, протягивает руку и говорит: «Я Петр». И мы принимаем это сразу, не требуя оснований, принимаем как нечто само собой разумеющееся. Никаких сопоставлений «звукового образа» с жизнью человека и его обликом мы не проводим, любые сопоставления только повредили бы скорости и прочности отождествления.

Итак, исходные, не расслаивающиеся в своем применении отождествления всегда безосновательны. Их задача – гарантировать минимальную скорость семиозиса, скорость, на которой синтезируются смыслы и все «смысло-прилегающие» феномены. И лишь затем, уже вокруг зоны осмысленности, появление новых отождествлений требует, наконец, обоснований, и чем более строгие требования к этим обоснованиям проявляются, тем «научнее» становится сама наука. «Петр» принимается за Петра без доказательств, практически так же, как «яблоко» за яблоко, но для того чтобы причислить обнаруженного червячка к ленточным или плоским червям, требуются доказательства и обоснования, да какие!

Если занять некую отстраненную, инопланетную точку зрения, наш способ причастности к умопостигаемому принимает не совсем привычные очертания. Вот искусство, в которое пожизненно инвестируется присутствие смертных. Во имя чего? И здесь лучшим ответом оказываются строки Новеллы Матвеевой:

И радуясь придуманной радостью, разумеется. Отдаленный наблюдатель зафиксировал бы радость переселенцев в иной мир, инаугурацию этого мира, где чувства задействованы не при непосредственном вовлечении тела или даже души, искрящей от контактного проживания, а фантомным способом, путем задействования синтетических призрачных тел – персонажей, героев, образов и прообразов. Такие параметры, как «чуткость», «духовность», «культурность» и «эрудированность» в значительной мере измеряются легкостью вхождения в ландшафт воображаемого (и успешно «воображенного») мира и, стало быть, прочностью и естественностью проделанных отождествлений. Тех, кто не способен на резонансы и катарсисы в вымышленном (выдуманном, выписанном, инсценированном) мире, принято считать необразованными, невежественными в самом общем смысле слова людьми, а отдельные выпады на эту тему встречаются пожатием плеч. Что выдуманный Достоевским Смердяков, который не любит читать книжки, потому что «там про неправду все написано», что реальный Эдуард Лимонов, не раз признававшийся, как мучительно для него всякое fiction… Общий ответ тут один, и он состоит в том, что вымысел вымыслу рознь, а легкость отождествления («над вымыслом слезами обольюсь») есть основополагающий признак аристократизма духа.