Александр Секацкий - Миссия пролетариата

Пожалуй, таким аналогом могла бы быть неисправность, но не та, которая соответствует смерти живого существа, а неисправность, представляющая собой некий сбой в работе. Как, однако, можно было бы обыграть неисправность и привлечь ее к делу, об этом разработчики ИИ не имеют ни малейшего понятия и по сей день.

Похоже, что здесь мы сталкиваемся с одной из сокровенных тайн живого, со способностью обращать расстройства и сбои в свою пользу – не торопиться запускать основанный на обратной связи механизм отлаживания (такая программа в технике давно воплощена), а использовать алфавит сбоев и страданий для составления определенных текстов, если угодно, для репрезентации знаний. Не является ли такая способность, даже в дремлющем виде, скрытой потенцией разумности?

Ряд косвенных обстоятельств указывает на это. Вспомним цепочку умозаключений Тьюринга: вопрос, может ли машина мыслить, сводится к вопросу, может ли она обманывать, что сразу ведет к неисправной машине. Неисправная, неотлаженная машина описывается нами нередко как «машина с характером» или с придурью, но именно в ней проще заподозрить наличие свободной воли хотя бы в форме этой самой придури. То есть неисправность в форме бытия-для-другого уже как-то сигнализирует о возможном статусе субъекта, остается лишь утилизовать эту неисправность, обратить в форму в себе и для себя.

Здесь же вспоминается данное Левинасом определение индивида через «возможность выдернуть себя из розетки», вспоминаются и нисходящие слабые токи, еще остающиеся после отключения прибора и задающие образ сознания на излете. Почему бы ни предположить, что сознание на излете, как побочный эффект, эпифеномен, предшествует уверенному в себе сознанию? Слабые токи, остаточная аура боли – они, вероятно, и составляют субстрат внутреннего опыта (если оставить пока в стороне наслаждение и вообще Lustprinzip). В свете выдвинутой концепции можно обратиться и к другой проблеме, давно известной, но не осмысленной как проблема.

Любое ощущение имеет некоторый порог (порог интенсивности), после которого оно изливается в боль: чрезмерно громкий звук, чересчур яркий свет, слишком сильное прикосновение (удар). Должен быть поставлен вопрос о правильном порядке перехода. Можно сказать в привычной манере, что все ощущения переходят в боль, утрачивая свою специфическую модальность, а можно наоборот: определенные сенсорные модальности и даже зоны восприятия образуются из остаточной боли, которая не заглушается, не блокируется за ненадобностью, а предоставляет свои подпороговые значения для отметок восприятия. Мы регистрируем мир благодаря оседающей боли, поскольку распознаем ее ауру и градуируем ее с высочайшей степенью дифференциации. Ну какая машина могла бы отслеживать в таких мельчайших подробностях степень своей неисправности?

Боль, являющая коррелятом внутреннего опыта, разумеется, совершенно иная. Роль ее состоит в том, что она не интерпретируется как недомогание тела, – и все же есть странная уверенность в том, что полная бестелесность не пошла бы внутреннему опыту во благо. Соматическая представленность, корреляция, это вовсе не рудимент, без которого мог бы обойтись более совершенный разум, а некое условие sine qua non самого сознания. Лишь на первый взгляд речь идет о дублирующей записи с помощью избыточного алфавита: тупик, в который уперся искусственный интеллект, показывает, что эта область интерпретации создает мерность феноменов сознания, недостижимую при меньшем числе измерений.

В этом контексте особенно абсурдно, а может, и особенно грустно воспринимается тезис Ричарда Рорти: «Основной вопрос философии – это как не причинять друг другу боли». С явной досадой Рорти пишет о болевых волокнах, пронизывающих человеческое тело и проникающих в строй души, – вот если бы их как-нибудь обесточить, подвергнуть пожизненной анестезии… Соображение о том, что сеть болевых волокон может быть не менее важна, чем нейронная сеть, не приходит в голову апологету гуманизма. Датчики выстраданного знания, даже если заподозрить их причастность к субстрату болевых волокон, выглядят чем-то вроде тяжелого варварского наследия – как будто мы, люди, располагаем более совершенным способом репрезентации мира!

Впрочем, назвать Рорти утопистом нельзя. Ведь если робототехника остановилась на пороге выстраданного знания и без синтеза датчиков внутреннего опыта, без аналога «болевых волокон» обречена оставаться у этого порога, то обладатели волокон, напротив, находятся на встречном движении, они согласились, что высший смысл политкорректности состоит в избегании воздействия на болевые волокна друг друга – отсюда и прогрессирующая анестезия, сказывающаяся прежде всего на экзистенциальном измерении. Но дефицит экзистенциального ранжирования, глубинной пропечатки приводит и к общему эпистемологическому кризису: знание, причем не только техническое, становится знанием пользователя по своему архетипу, то есть сосредоточивается на поверхностях и пультах.

Следовательно, явное замедление и отягощение рефлексии дает глубину в качестве настолько важного бонуса, что хотелось бы тщательнее разобраться с таким бессодержательным термином, как «глубина». Речь идет об ориентирах, которые неоднородны, и притом их имеется ограниченное количество, условно говоря, по числу органов двойного назначения. Задействование одного из таких элементов сенсориума для внутреннего опыта вводит координатную ось новой мерности, приближение к которой придает своеобразный принцип соответствующим фрагментам опыта. Можно предположить, что каждая из осей оформляет экзистенциальный заказ: стремление к бессмертию, к упорядочиванию опыта, антропоцентризм, эгоцентризм. Один из главных бонусов состоит в том, что на важнейших направлениях не лимитируется число проб и ошибок; соответственно регистрация и размещение знаний идет не в порядке их «познаваемости», так сказать, доступности, а в соответствии с преференциями внутреннего опыта. И здесь опять же возникает немаловажное различие: человеческое познание ориентируется не на то, что мир желает о себе сообщить, а на то, что он, человек, желает узнать, хотя бы даже этими знаниями мир делился крайне неохотно. Для систем ИИ просто неоткуда взять подобное предпочтение – и именно поэтому добытое ими знание «легковесно». Такая же легковесность угрожает всему массиву человеческого знания в случае строгого выполнения заповеди Рорти.

В связи с проблемой соотношения внутреннего опыта и опыта тела возникает закономерный вопрос: а почему бы не привлечь к делу инфраструктуру удовольствия? Разве положительное подкрепление не может создавать собственную ось ориентации знания, конкурирующую с экзистенциальной осью страдания? Разве уже в термине «любознательность» не представлена эта самая ось (результатом удовлетворенной любознательности может ведь даже быть некое «сытнознание»)?