Валерий Ледяев - Социология власти. Теория и опыт эмпирического исследования власти в городских сообществах

Различия между городами по уровню кооперации Хардинг связывает с высокой активностью ключевых игроков городской политики и более стабильной партийной поддержкой в Манчестере, а также превалированием политики потребления над политикой производства в Эдинбурге (в силу большей политизированности вопросов использования местных финансовых ресурсов) [Harding, 2000: 66–67].

Хардинг приводит мнение одного из интервьюируемых в Манчестере: «Для того чтобы города могли стабильно развиваться, необходимо, по моему мнению, чтобы 5–6 человек были в нужном месте в нужное время и оказались способными координировать усилия ключевых организаций» [Ibid.: 70].

Доудинг выделяет восемь признаков режима, но полагает, что режимы могут иметь место и в тех случаях, когда некоторые признаки отсутствуют. В Кройдоне и Вандсворте он обнаружил все восемь признаков (хотя в последнем, по его признанию, имела место скорее коалиция местных и национальных политиков и сказывалось доминирующее влияние консерваторов). В трех районах, где режимы так и не сложились, было обнаружено по 3–4 признака [Dowding et al., 1999: 519–520].

Речь, разумеется, идет только о попытках изучения городских режимов, так или иначе связанных с использования зарубежного опыта.

Фюр Сити, 60 тыс. жителей, и Уайт Сити, 100 тыс. жителей.

В Венгрии НКО действовали в основном на национальном уровне, практически не влияя на местную политику.

В середине 1990-х годов более 80 % бюджета местных органов власти поступало из центра.

В США местные элиты имели разногласия по отдельным проблемам, что делало коалиции относительно хрупкими.

Уайт Сити изначально был более экономически развит и обладал хорошей инфраструктурой, что делало его привлекательным для инвестиций.

Особенно это было заметно в Уайт Сити, где позиции ТНК оказались очень сильны; в Фюр Сити иностранных инвестиций было заметно меньше, и потому местная коалиция роста могла действовать без существенных ограничений [Kulszar, Domokos, 2005: 558].

На наш взгляд, в этом конкретном отношении венгерская практика отличается от американской, но не западноевропейской, где административные элиты также обычно играют ведущую роль в городской политике.

Показательным в этом отношении является факт десятилетнего сопротивления открытию Макдональдса. Другим убедительным примером стало решение вопроса о строительстве в городе крупного торгового центра. Местной элите, которая контролировала деятельность городского совета, удалось добиться изменения места нового центра, что позволило ей получить существенные материальные выгоды, а издержки, которые в изначальном варианте должен был нести инвестор, оказались фактически переложены на население города [Kulszar, Domokos, 2005: 559].

Кульчар и Домокош, однако, не считают возможным квалифицировать этот тип отношений как реальный политический плюрализм, поскольку «у власти все время находилась непроникаемая коалиция роста» [Ibid.: 554].

Концепция политико-экономического управления (governance) заявлена Кохом в качестве и теоретического основания, и предмета исследования [Koch, 2009а: 132].

Кох фактически рассматривает теорию «городских режимов» в качестве разновидности концепции политико-экономического управления (governance), акцентирующей внимание на характере и особенностях кооперации между акторами, представляющими публичную сферу и бизнес [Koch, 2009 b: 334–335].

Исследование стало логическим продолжением более раннего проекта «Все влиятельные люди России», осуществленного ИСАНТ совместно с журналом «Эксперт» в 2000 г.

Контент-анализ экспертных интервью (было опрошено 1698 экспертов) позволил выявить лексемы, описывающие, по мнению опрошенных, феномен влиятельности. Применительно к сфере политики их оказалось 6611, экономики – 3371. В ходе дальнейшей обработки (сложение близких по смыслу лексем), которая прошла несколько этапов, был составлен список, включивший 56 лексем в политике и 47 в экономике. На его основе был получен синонимический ряд, интегрирующий в себя особенности феноменов влиятельности в политике и экономике в целом, анализ которого и дал итоговый набор параметров, позволяющих описывать влиятельность конкретных лиц. При этом параметры вобрали в себя около 75 % лексем, использованных экспертами для описания феномена влиятельности на региональном уровне [Даровин, Полунин, 2004: 12].

Фактическое отсутствие экономического ресурса среди значимых факторов влиятельности создатели модели объясняют тем, что «экономический ресурс в политике не является ресурсом прямого действия», а реализуется через другие, уже учтенные ими ресурсы. Аналогичная ситуация возникла и с весом параметра «объем контролируемых властных ресурсов» в модели влияния в экономике, где он составил всего 3 %. Интерпретация исследователей (на наш взгляд, довольно спорная, как и в случае с экономическим ресурсом в политике): данный ресурс в экономической сфере регионов напрямую практически не работает [Полунин, 2004: 19, 22].

Исходный список экспертов первого интервью формировался из

1) лиц, вошедших в список влиятельных лиц по итогам первого проекта ИСАНТ 2000 г.,

2) региональных экспертов, зарекомендовавших себя в других проектах и

3) представителей администрации субъектов федерации и городов, рекомендованных Союзом российских городов и Ассоциацией сибирских и дальневосточных городов.

Экспертный пул второго этапа отличался от первого на 18 %. Выявление наиболее компетентных экспертов в каждом из регионов проводилось методом «снежного кома».

45 % лиц были названы влиятельными как в политике, так и в экономике.

В контексте сравнительного анализа потенциалов влияния политических и экономических элит интересны и результаты сравнения средних оценок ресурсов влияния в политике и экономике. Данные исследования показывают, что «на чужом поле» (в политике для экономически влиятельных лиц и в экономике для политически влиятельных лиц) успешнее оказываются экономические элиты: их влияние в политике оказывается заметно более весомым (разница оценок 0, 28), чем влияние политической элиты в экономике (разница оценок 0, 38) [Полунин, 2004: 23–25]. Можно предположить, что потенциал влияния бизнеса в политике был бы еще более заметным, если бы исследователи не ограничились оценками влияния только тех лиц, которые публично участвуют в принятии важнейших управленческих решений [Гаман-Голутвина, 20046: 41], а попытались учесть скрытые («теневые») механизмы влияния: опыт эмпирических исследований власти в американских городах убедительно свидетельствует о том, что потенциал влияния бизнес-элит в политике часто реализуется «за сценой», опираясь на широкий диапазон неформальных практик.