Из современной английской новеллы

— Шестнадцатая, — говорю я.

— Разве шестнадцатая? — говорит он и замолчал. Я знал, каких слов он от меня ждет, но все-таки не мог себя заставить. Я думал о том, как он у себя в кабинете говорит мне: "Мы переводим тебя в Лидс", а я говорю: "Но я не хочу никуда переходить, шеф", а он: "О деньгах все уже договорено", а я: "Но я не хочу переходить".

И крики, и стук кулаком по столу: "Я сказал, что ты перейдешь, и ты перейдешь. В "Юнайтед" у тебя никакого будущего нет". А потом два с половиной месяца без единой игры, читаешь и перечитываешь списки, пятницу за пятницей, и ни разу ни в одном нет твоей фамилии, ни среди запасных, ни даже во второй команде. И все время сверлит мысль, а будешь ли ты вообще играть, даже если скажешь, что уходишь? Возьмет ли тебя теперь хоть какой-нибудь клуб? Мне ведь было только девятнадцать — в этом возрасте легко потерять веру в себя. Потом кто-то получил травму, и меня включили в список запасных, а к концу сезона я уже опять играл в первой команде. Но я не мог этого забыть, и, когда через два года мной заинтересовался "Ньюкасл", я сказал, что согласен, а он был рад от меня избавиться, это я видел. Его устраивали игроки, которые послушно выполняли все распоряжения, а те, которые шли ему наперекор, его не устраивали.

Он молчал, я тоже молчал, потом вдруг почувствовал, что он на меня смотрит, поглядел ему в глаза и понял, что он все понимает. Он сказал:

— Я так ни с кем не поступал, Боб.

— Да, конечно, Джек, — сказал я.

— Может быть, я иногда бывал крут, — сказал он, — но ведь просто у меня такой характер. Игроки для меня всегда были на первом месте.

Я кивнул. Тогда он наклонился ко мне, придвинул лицо почти вплотную к моему, словно пытался загипнотизировать меня, заставить сказать "Да что вы, Джек, я давно и думать забыл" — ведь он ощущал это мое отчуждение, как упрек, и не мог его стерпеть. Теперь все должны были держать его сторону. Все должны были говорить ему, как скверно с ним обошлись. Он сказал:

— Иногда бывает нужно напомнить юнцу о дисциплине — своеволия у них всегда хватало, а теперь и подавно. Такой воображает, будто? знает, что для него лучше, а на самом деле ничего он не знает. В мое время, перед войной, слово менеджера было законом. Герберт Чэпмен, Фрэнк Бакли — с ними не спорили!

— Времена переменились, Джек, — сказал я, а он сказал:

— К худшему переменились, Боб. Теперь лояльности и в помине нет. Что правление клуба, что игроки. Мои игроки! — Он чуть не всхлипнул на этом слове. — Думаешь, они хоть что-нибудь сделали? В мое время был бы подан протест.

Я не ответил, я не мог сказать "ну конечно", потому что в мое время я такого протеста не подписал бы. Я сказал:

— Вы ведь знаете игроков, Джек. Менеджер им нравится, когда он на коне.

— В мое время было иначе, — сказал он, а я сказал:

— Да, теперь время другое.

Потом он снова посмотрел на меня и сказал:

— Все, что я делал, я делал, чтобы было лучше. Ты это знаешь, Боб. Видел бы ты, какие письма я получил, письма от старых игроков, от Джонни Грина. Видел бы ты его письмо!

Я кивнул — если кто и мог ему написать, так, уж конечно, Джонни, голубоглазый паинька: да, Джек, нет, Джек, как скажете, Джек.

— Замечательный капитан, а, Боб? Вот кто целиком выкладывался, — сказал он, а я сказал:

— Да, он себя не щадил.

Тут он опять посмотрел на меня тем же выжидающим взглядом, почти с упреком. От меня требовалось сказать "бедный старина Джек", показать ему, что я его простил, что мне его жаль. И я его действительно простил, мне действительно было его жаль. Но и только. Я думал: "Ну вот, Джек, теперь вы знаете, что в таких случаях чувствуют люди", но этого мне тоже говорить не хотелось. И он начал перебирать давнишние игры, старых игроков — помню ли я этот матч и тот матч, этот случай и тот случай, изо всех сил творя легенду, будто мы были одна счастливая семья. Хотя, наверно, так оно ему всегда и представлялось: взыскательный глава счастливого семейства. Если мы не слушались, он нас наказывал, но исключительно для нашей же пользы.

— Джек, мне пора, — сказал я наконец и встал, но он схватил меня за рукав и сказал:

— Посидим еще!

— Не могу, опаздываю на поезд, — сказал я, хотя на самом деле у меня было еще полчаса. Он сказал:

— Ты мне пиши, Боб. Я сейчас дам тебе адрес.

А я ответил:

— Ладно, Джек, постараюсь. Только я плох писать.

— Не надо терять друг друга из вида, — сказал он, словно от отчаяния не знал, что придумать. — Когда я снова приеду в Лондон и ты будешь здесь…

— Я здесь очень редко бываю, Джек, — сказал я.

Тут из-за столика в углу встал какой-то человек — я еще раньше заметил, что он поглядывает в нашу сторону. Он сказал:

— Мистер Бредлаф, я не ошибаюсь? Я помню, сэр, как вы еще играли в сборной. Все это просто возмутительно.

Джек потряс ему руку — я видел, что он доволен, но в то же время он косился на меня. А я воспользовался этой минутой, чтобы уйти. Я сказал:

— Ну, пока, Джек, — и пожал ему руку.

— Один из моих старых игроков, — сказал он, а тот поглядел на меня и сказал:

— Да-да, а кто именно?

А я сказал:

— Ну, мне пора, — и пошел к двери.

Он меня окликнул:

— Боб!

Я обернулся, а он смотрит на меня тем же взглядом, умоляющим, но я просто спокойно стоял и ждал, и в конце концов он сказал:

— Так ты пиши, Боб, хорошо?

А я снова сказал:

— Постараюсь, Джек, — и вышел на улицу.

Когда я поглядел в окно, этот человек что-то ему говорил, но он как будто не слушал.

Когда трибуны на тебя взъедаются, в спортивных отчетах пишут "часть зрителей", да только ты-то слышишь рев — и уж какая там "часть", так и кажется, что вопит весь стадион до самого последнего человека.

Помню, как это в первый раз произошло со мной — я тогда начал играть за "Роверс", и мы встречались с "Льютоном". Это была уже третья моя игра, но на своем поле — первая. Две предыдущие мы проиграли — не по моей вине, но все равно они были против меня. Я это понял, едва получил мяч. "Прентис, не спи! Пасуй, Прентис! Чего ты топчешься, Прентис?"

В девятнадцать лет такие вещи, чего скрывать, замечаешь очень хорошо и принимаешь близко к сердцу. Беда в том, что на поле от них деваться некуда, ты все слышишь, и такое ощущение, что тебя окружили, что со всех сторон одни враги. Я никак не мог понять, почему они на меня взъелись. Что я такого сделал? Почему они меня невзлюбили? Потом я прошел с мячом к боковой линии, полузащитник меня сбил, а когда я вставал, на трибуне кто-то сказал:

— И чего они вдруг вздумали заменить Алфи? Куда до него этому желторотому!

И я подумал: вот оно что! Мне даже легче стало. Как я это сам не сообразил? Мне захотелось обернуться к ним и сказать: "Я же не виноват, что я не Алф Харкер, я же не виноват, что меня поставили вместо него, — я об этом не просил".