Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

Как-то на ночь глядя, эдак часов в одиннадцать, Норберто Майя вдруг объявился у меня в доме. Без предупреждения. Он вернулся из очередного своего путешествия. Неожиданное его появление не могло не удивить меня: ведь мы не виделись по меньшей мере два года. Каково? Он не произнес ни слова, просто вошел и сел, вернее, я бы сказал, рухнул на диван, сжал голову руками. Он явно был не в себе. Я подсел к нему и попытался по-дружески разговорить его.

— Что мне сказать тебе, — отвечал он, — все очень просто. Я нищ. От наследства, что мне и Жульете завещали родители, остались лишь дом да усадьба в Портеле. Все, все до нитки пущено по ветру, промотано, растрачено, заложено-перезаложено… Подлец я, подлец… Лишь сейчас я узрел, как низко пал и во что мне встали мои безумства. Я только что из Монако, пытал счастья в последний раз. Проигрался в пух и прах… Я обесчещен, а сестра… бедняжку я обрек на нищету. Да, да, я слабохарактерен, человек без руля и ветрил, богом позабытый… одним словом — ничтожество. Я не в состоянии пошевелить пальцем, собраться с мыслями… А как я обошелся с друзьями? Ведь вокруг меня ни души… И что будет с нею, если меня не станет? Бедняжка… О боже, как безумен я был! Одна, одна-одинешенька, без средств существования. Имению — грош цена. Управляли им никудышно, и теперь на доходы с него едва можно содержать прислугу. Положа руку на сердце, я не вижу иного выхода, как за все заплатить сполна!

И Норберто сделал многозначительный жест. В глазах у него стояли слезы. Признаться, до того я и представить себе не мог, как плохи были его дела.

Судорожно вцепившись в меня, он продолжал:

— Рикардо, ты мой единственный друг, ты один еще терпишь меня, ты единственный, на кого я еще могу положиться в этой жизни, к кому я могу обратиться. Прошу тебя, ради всего святого, что бы ни случилось, защити и охрани ее! Стань для бедной, несчастной сестры моей братом и другом, каким не сумел для нее быть я…

Я принялся успокаивать его, давать какие-то советы, говорить, что еще, мол, не поздно исправить былые ошибки и начать жизнь заново, быть рядом с сестрой, поступить, наконец, на службу…

— Да, да, конечно… Но каким образом? С чего начать? Ведь я ничего не умею, ведь я — ничто!

— Теперь больше, чем когда бы то ни было раньше, — говорил я ему, — ты обязан быть рядом с сестрой. Нужно ее подготовить, смягчить удар, выслушать ее… Ты не вправе ее бросить после того, как разорил… Во всяком случае, что бы ни случилось, я обещаю тебе не оставить ее одну!

Я обещал с легкой душой, ибо убежден был, что мое вмешательство никогда не понадобится. Норберто, сколько помню, был жизнелюбив и себялюбив самозабвенно, жуир, каких мало. Мог ли я принять всерьез его намерения? Даже если себялюбие и толкало его к самоубийству как к единственному выходу, в нем еще было довольно разума, чтобы остановиться… Мы обнялись, он благодарил меня, сжимал горячими своими ладонями мою руку…

С Жульетой я познакомился в год, когда возвратился из Бельгии: пришел ненадолго с визитом к родителям моего друга, они жили в Синтре. Это было маленькое, бледное, худенькое, белокурое создание. У нее были ясные глазенки, но она была так застенчива, что мне даже не удалось встретиться с ними взглядом. Она не пробудила во мне ни симпатии, ни даже любопытства. Уж больно была незначительна, недостаточно, что ли, развита для своего возраста. Виной тому, вероятно, было монастырское затворничество…

— Да будет так, — согласился Норберто, — но ты непременно должен оказать мне одну услугу. Я не в силах открыть Жульете, в какую пучину ее вверг. Прошу тебя, возьми на себя это дело. Все нужные сведения я тебе дам, поезжай в Портелу…

— Хорошо, раз ты настаиваешь. Но если ехать, так вместе: твое присутствие необходимо, ведь сестра меня едва знает…

На следующий же день Норберто, разложив документы, не упуская ни малейшей, даже самой горькой подробности, ввел меня в курс своих дел. Пламени в ветер не произвести таких опустошений в столь краткий срок.

Неделю спустя я отправился в Портелу. Норберто выехал туда заранее и должен был встретить меня на станции, в нескольких километрах от поместья.

В пути мной владела смертная тоска, я клял свое одиночество, тягостные, не сулившие ничего приятного дни в Портеле, дружбу, вынуждавшую оплачивать уважение к самому себе ценою жертв. Самолюбие мое, или, вернее, гордость бедняка, было уязвлено. Перед глазами у меня стоял образ бледной, несчастной, застенчивой девочки с белокурыми локонами, и ей мне предстояло нанести жестокий удар…

Когда я сошел с поезда, моего друга на полупустом перроне, сколько я ни смотрел вокруг, не оказалось. Донельзя раздосадованный, я вознамерился было с первым же обратным поездом отбыть восвояси. Но, как назло, поезд на Лиссабон уходил только завтра. Тут дежурный показал мне на старика, вышедшего в этот момент на перрон. Он шел к нам, держа холщовую кепку в руке. То был кучер из Портелы. Экипаж дожидался на улице, у входа в вокзал.

Дорогой я все думал: «Почему, почему он не встретил меня?» Коляску трясло и швыряло на ухабах из стороны в сторону. Тишина, что растеклась по окрестным полям, закралась и ко мне в душу. Бледные тени от виноградников теряли свои очертания, и местность вокруг, казалось, меркла и таяла на глазах… Я не стал приставать к старику с расспросами.

Между тем небо затянулось тяжелыми тучами, вот-вот должна была грянуть гроза. Резкий ветер со свистом прорвался сквозь кроны тополей и лавровых деревьев, золотистая листва смятенно зашелестела. Тревога в природе передалась и мне, утомленные, расстроенные мои нервы натянулись словно струны. Узкая, сутулая спина старика на каждой колдобине пританцовывала, причудливо извиваясь у меня перед самым носом. Не раз рисковали мы очутиться в придорожной канаве. Но опытные лошади вывозили, и костлявая спина впереди снова пускалась в свой странный танец. Я то начинал дремать, то пробуждался на очередном ухабе и опять трясся, пока не впадал в дремоту. Ехали мы медленно, окрестности были безлюдные, и мне наконец сделалось невмочь. Я легонько тронул кучера:

— Скажите, почему сеньор Норберто не приехал меня встречать?

Старик тяжело повернулся на козлах и сказал мне, что сеньор Норберто еще рано утром спешно выехал в Лиссабон, так как получил телеграмму.

— Вот оно что — телеграмму…

Во всю остальную дорогу мы не обмолвились больше ни словом. Непонятное беспокойство овладело мной. Я даже не ощущал, как крупные капли дождя хлестали меня по лицу. Что могло означать это неожиданное бегство в Лиссабон?

К старинным воротам усадьбы, на которых красовались гербы, мы подъехали уже совсем под вечер. Духота, небо темно-фиолетовое, свинцовое. Будто лицо висельника… Мысли в моей голове путались, в природе какая-то тревожность. Место заброшенное, кучер угрюмый — все вместе навевало желание бежать, обратиться вспять, не переступать порога этого дома, где меня ничего, кроме тоскливого ужина, не ожидало. Я предчувствовал это, это было в темных лохматых кронах деревьев, в странном безысходном уединении окрест.