Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

Вдруг последний багровый луч солнца пробился из-под края облаков и как бы окровавил липы, дубы, эвкалипты; в воздухе пронеслось ощущение беды, закатное солнце окрасило все в трагические тона, и в этот миг кто-то окликнул меня… Я вздрогнул, по спине пробежали мурашки… Рядом, уже водрузивши мой чемодан себе на голову, стояла какая-то девчонка, и я пошел вслед за ней, сквозь промозглую темень парка, главной аллеей, обсаженной по сторонам могучими столетними липами и обросшей кустарником. В листве оглушающе гомонили птицы. Тьма сгущалась, беспокойство мое по мере приближения к дому все возрастало. Мне стоило неимоверных усилий, чтоб не поддаться единственному владевшему мной желанию, желанию, которое внушила мне моя впечатлительность, — повернуть вспять и бежать без оглядки. Залаяла собака, и чей-то голос одернул ее:

— Цыц, Рено!

Мы подошли к парадному входу, девочка метнулась куда-то влево, во тьму, и исчезла, а я остановился в нерешительности перед четырьмя ступенями, поросшими мхом. Приторно пахли какие-то неведомые мне цветы. Я оглянулся в сумрак, поглотивший парк. Птичий гомон затих. Сердце мое сжалось в тоске… Но вдруг дверь приотворилась. Дальше все произошло как в бреду… Сегодня мне трудно восстановить в точности, что произошло в тот момент… Никогда не забуду ее появления. Несколько мгновений, не произнося ни слова, мы смотрели друг на друга, я боялся пошевелиться. Она первая сделала движение мне навстречу, подошла к краю лестницы, и только тут я догадался снять шляпу. Вместо памятной мне девочки женщина — и какая женщина! — стояла передо мной. Исполненным грации жестом она пригласила меня войти, и даже в полутьме я сумел разглядеть красоту ее удивительного лица, проницательный взгляд нежных глаз, мягкие очертания пунцовых губ, матовую белизну кожи… Я чувствовал себя как во сне. Мое обоняние улавливало легкий и непривычный аромат — были то духи или просто веяло от нее свежестью, не знаю. Неужто та невзрачная институтка, на которую я едва глянул несколько лет тому назад? Мы поздоровались. Я услышал нежный, но уверенный голос, ее рука крепко и в то же время доверчиво пожала мне руку, и в памяти моей окончательно стерся образ неприметной девочки из Синтры. Один миг перевернул все. Я стал снова самим собой, но зажил будто не своей, а какой-то новой, неизведанной жизнью. Мы устроились в просторной старинной зале, и Жульета рассказала мне, что брат уехал в страшной спешке, ибо получил срочную телеграмму. В ее голосе не было ни тени сомнения или беспокойства.

— Он обещал по возвращении переговорить с нами о чем-то. — Она посмотрела на меня пытливым взглядом. Я отвел глаза, а она продолжила: — Видно, речь пойдет об очень важных делах.

— С чего вы взяли? (Она, слава богу, еще не знала о цели моего приезда.)

— Не могу сказать наверное, но мне кажется, брат с некоторых пор очень переменился, стал другим. После возвращения я просто не узнаю его. Мы всегда были очень дружны… Но в последнее время письма стали приходить все реже, он замкнулся в себе. Озабочен чем-то, из него слова не вытянешь. Правда, хоть и дружим мы с самого детства, он и раньше никогда не рассказывал мне о своей жизни, приятелях или делах…

— Но ведь так у нас сплошь и рядом бывает: брат и сестра живут себе врозь, каждый своей жизнью. Это порок, мне думается, нашей закоснелой, наполовину восточной методы воспитания, когда мальчиков и девочек взращивают в прямо противоположных условиях… Каков все-таки, как очевиден контраст между той относительной свободой, которой пользуются мальчики — их побуждают к самостоятельности, приучают ко всяческим превратностям и передрягам сызмальства, — и жизнью девочек, заведомо приговоренных к домашнему очагу, к затворничеству, освященному предрассудками, которые, право же, так смешны в наше время!..

Потом разговор зашел о том, как вольготно живется девушкам в странах, не столь приверженных к косности и старине, как наша. Я рассказал на сей счет кое-что любопытное, изложил разные точки зрения…

— Боже, да что ж это я? — всплеснула она руками. — Вам отдохнуть надо, дорога такая утомительная! Я на минутку покину вас. Франсиско покажет вам комнату. Да вы, наверное, с голоду умираете?

Ужин сблизил нас еще более. Свет от старой керосиновой лампы, мягко низливаясь на холщовую, искусно расшитую скатерть и старинную сервировку, сообщал всему какой-то особенный уют, придавал нашей беседе какую-то особенную доверительность. Все благовонье фруктового сада стеклось в столовую, чтобы овеять нас. Заботы отлетели куда-то прочь. Жульета, чуть порозовевшая, улыбалась мне. Мне, не видевшему ничего, кроме жизни одинокой, не ведавшему ласки, неизменно погруженному в труды и тяготы бытия. Мое существо преисполнилось радостью, я воспарил духом, обнаружил в себе целый мир чувств, каких дотоле не испытывал. Жульета, против ожиданий, была прекрасно воспитана и образованна, и далось ей это в уединении поместья. То ли она догадалась, что разговор о брате не слишком приятен мне, то ли по какой иной причине, но за ужином о нем почти не было речи. Окончив ужин, мы перешли в старую залу, увешанную по стенам фамильными портретами и коврами, уставленную старинной мебелью, древними амфорами — одним словом, всем тем, что в родовитых домах из поколения в поколение собирают про запас и в память о минувшем. Старый слуга внес канделябры, один поставил на фортепьяно, другой — на столик. Я подошел к окну: небо уже освободилось от туч и усеялось звездами, оно дышало, будто населенное мириадами загадочных живых существ. Я смотрел не отрываясь, и вдруг мне почудилось: черная тень промелькнула в небе. Вдали на проселке, подняв к звездам морды, зычно взревели тянувшие воз быки. Ветер стих, листва в непроглядном, затаившемся парке не шевелилась. Жульета присела к фортепьяно и заиграла. По мне, так восхитительно…

— Вы любите Брамса? — спросила она, перебирая ноты.

— Еще бы. Я с удовольствием бы послушал «Венгерские танцы». Давно их не слышал.

— Вот как раз ноты. Правда, для четырех рук.

— Замечательно! — обрадовался я. — Давайте сыграем вместе.

— Вы тоже играете? Как хорошо!

И она захлопала в ладоши с искренней радостью, отчего прелесть ее еще более увеличилась, и придвинула к своему стулу еще один.

— Садитесь и будьте умницей. Фальшивых нот я вам не прощу. Я ужас какая строгая.

— О, тогда буду стараться. Но я не садился за инструмент с той поры, как покинул Гонт…

— Какой позор! И вам не стыдно в этом признаваться? В детстве мне так нравилось, что Норберто тоже занимается музыкой, мы так любили музицировать вместе… Хотела бы я знать, на что только тратят мужчины время! Может, вам легче на басах? Тогда садитесь слева… Садитесь, не будем попусту терять время. Вам видно? Тогда начали…