Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

«Уйдем отсюда, Эдья», — сдерживая слезы, говорил ей тогда Доменг. А она вытирала кровь на его лице, на разбитых губах и ничего не отвечала.

«Эдья, давай вместе, а? Уйдем отсюда», — снова и снова говорил ей брат, удерживая руку, которой она очищала от грязи синяки на его лице. Доменг встал и крепко обнял Эдью за плечи.

«Брат… — нерешительно ответила она ему. — Нам нельзя уходить отсюда. Мы многим им обязаны… они учили нас. А потом мать…»

«Да что ты о матери! — оборвал он ее. Немного помедлил и добавил: — Эдья… А тебе нравится то, что творится с матерью? Нравится, да?»

Брат еще немного помолчал, а когда заговорил снова, голос его слегка хрипел:

«Эдья… с матерью так случилось потому, что… что так хотели они. Они тогда еще могли все это остановить, запретить, прочистить ей мозги. Но им это нравилось… Им нравилось, что она рожает одного за другим. Они знали, что это им потом пригодится. Вот как мы с тобой. Мы с тобой, Эдья… мы пригодились им. Так же, как наши предки». — Он умолк, присел на край бамбуковой кровати и надолго застыл, согнувшись и склонив голову на грудь.

То, что старший брат сказал потом, оставило особенно горький осадок в душе девушки.

«Мы из племени аэта, Эдья, ты ведь знаешь… Наши предки всегда были всего лишь рабами рода Караска. Только в наше время это уже не так ощущается… Особенно для тебя. Но нас когда-то насильно увели с гор, чтобы мы на них работали. До самой нашей смерти. Пока не выродится все наше племя, до самого последнего человека. Это правда, они учили нас… но разве мы не можем уйти отсюда… быть независимыми и жить не у них на привязи, а как нам хочется? — Доменг снова встал, взял со столика маленькое зеркальце и поднес его к лицу Эдьи. — Взгляни хорошенько на себя. Ты еще молодая. Ты красивая, Эдья… и худо-бедно окончила школу. Хочешь, чтобы с тобой случилось то же, что и с матерью? Хочешь, да? — Голос брата звенел. — Хочешь? Хочешь остаться навсегда рабыней?»

Вдруг набежавшая рябь словно состарила отражавшееся в воде лицо Эдьи. Оно рассыпалось на мелкие части и тут же вновь обрело прежнюю форму. А вопросы, все те же проклятые вопросы не отступили. И их надо было решать. До каких пор? Навсегда рабыней! До каких пор? Навсегда рабыней! Рабыней! Рабыней! Рабыней!

Эдья закрыла глаза и так стояла в воде некоторое время, как бы силясь избавиться от этих вопросов, сверливших ей мозг. Но они не оставляли ее, и что-то вынудило девушку снова открыть глаза и взглянуть на свое отражение в воде. Но привиделось ей лицо матери с бледными-бледными губами и печальными глазами. И гримасничающий Берто, его жирное тело. Злющее лицо мисс Караска. И старший брат Доменг. Она улыбнулась кому-то, бывшему далеко-далеко отсюда, и даже помахала призывно рукой. Но тут же испугалась возникших на миг лиц своих соплеменников аэта. Многих-многих аэта.

Эдья ополоснула водой лицо, и мокрые пряди волос упали ей на плечи. Подобно мыльной пене, вмиг исчезли, растворились все видения. Вздохнув глубоко, она снова взялась было за стирку. Но вдруг вскрикнула от неожиданности: нагруженной бельем лохани, которая еще минуту назад стояла неподалеку от нее, уже там не было. Предчувствуя сердцем беду, девушка беспокойно огляделась вокруг и тут заметила лохань вдалеке, на стремнине реки, в самом глубоком месте. И лохань, как назло, была доверху наполнена бельем и платьями ее хозяйки…

Преодолев минутное замешательство, Эдья быстро бросилась в реку, чтобы вплавь настичь злополучную лохань. Она была уверена, что сможет ее нагнать, потому что научилась здесь плавать. Но всякий раз, когда она уже, казалось, настигала ее, лохань словно бы кто-то быстро утаскивал у нее из-под носа. Тело ее будто стало тяжелей. И кто-то невидимый нашептывал ей, что вот-де только из-за ее небрежности и случилось это.

С большим трудом, медленно, временами переворачиваясь на спину, поплыла Эдья обратно к берегу. Пошатываясь, еле-еле передвигая ноги, вышла она из воды, а лохань уплывала тем временем все дальше и дальше. И хотя она еще никак не могла представить себе, что же теперь будет, постепенно какое-то новое ощущение — чувство облегчения начало овладевать ею по мере того, как лохань удалялась. Она вздохнула полной грудью. И словно освободилась от того, от чего давно должна была освободиться.

Лохань уже еле видна была на горизонте — не больше бутылочной пробки. В глазах Эдьи засверкали радостные искорки. Взгляд ее случайно упал на горы, что возвышались напротив, по ту сторону реки. Ей снова вспомнилось, что говорил об аэта, спустившихся с гор в долину, старший брат Доменг, и она будто наяву увидела своих соплеменников — горных жителей, корчевщиков леса. И почувствовала необыкновенный прилив сил.

Я не слышу, о чем говорят, прощаясь, папа и мама. Папа обнимает маму и улыбается ей, как ребенку, а у мамы глаза кажутся пустыми, плечи ее трясутся. Сквозь захватанное нашими пальцами оконное стекло я в последний раз вижу папу перед его отъездом во Вьетнам. Для этого мне, семилетнему малышу, приходится стоять на цыпочках и, вцепившись слабыми пальцами в подоконник, тянуть изо всех сил шею и таращить глаза.

У меня затекли ноги. Я опустился на пятки и толкнул локтем Дэнни, своего старшего брата, уткнувшегося носом в окно.

— Дэнни… Дэнни! Почему плачет мама?

Но он даже не повернулся. Заглянув ему в лицо, я оторопел. Я впервые увидел, как Дэнни плачет. И кажется, в последний раз. Тогда я еще не понимал, что взрослые тоже могут плакать. Когда я сам реву, он говорит мне, что мужчина не должен хныкать. Вот мама — совсем другое дело: она женщина. Или наша сестра Салинг. Или наш младший братишка Литс. Или я сам. Мы еще маленькие. Плаксы. Салинг только девять лет. Мне семь. А Литсу и вовсе три годика. Но вот Дэнни — он не чета нам. Он уже кончает школу. Он уже большой. Почти взрослый.

Я оглянулся на Салинг и Литса. Они были тут же — играли на лестнице — со смехом карабкались по ступеням и спрыгивали вниз. Поднимались — спускались. Поднимались — спускались. Они забыли и о папе с мамой, и о нас.

Я потянул Дэнни за рубашку. Мне хотелось еще разик увидеть папу.

— Дэнни! Дэнни! Подними меня!

Но он снова не обратил на меня никакого внимания. Вынул платок и стал вытирать глаза.

— Почему ты плачешь? — пристал я к нему.

— Потому что уезжает папа. Уезжает во Вьетнам. Там он будет работать.