Мария Варанд - #Я – мама, и я хочу на ручки! Ответы на вопросы, которые сводят родителей с ума

– Ну и что?

– Ну, я ж не жадный.

– А кто такой жадный?

– Жадный – это который говорит так: «Я никогда никому ничего ни за что не дам».

– То есть это тот, кто еще грубо говорит?

– Да, жадный резко должен говорить, грубо.

– А ты просто говоришь «не хочу»?

– Да, я просто не хочу, я не жадный.

У человека все в порядке, понимаешь? Он не берет себе этот ярлык «ты жадный», у него другое к себе отношение.

Или как-то Паша приходит, рассказывает:

– Мальчик новый в саду, он обзывается, мне не понравилось.

– Паш, тебе, наверное, было очень обидно?

– Ну да, обидно.

И все, разговор окончен. Но я-то уже в ужасе: «моего ребенка обижают!» Мне надо знать, как обзываются, как обиделся, как не понравилось?

– Пашуль, ну, может, ты расскажешь, как тебе было неприятно, – начинаю я пытать своего ребенка.

– Мам, зачем мне это рассказывать?

– Ну, понимаешь, иногда, бывает, расскажешь и станет легче.

И он на меня смотрит как на идиотку, и я уже чувствую, что все, пора остановиться, но не могу никак. Я все пытаюсь узнать подробности, как именно моего ребенка обидели, я же должна знать про это все!

Конечно, а то это будет травмой на всю жизнь ( смеемся ).

Да, это будет «травмой на всю жизнь». И конечно, приходит момент, и я понимаю, что он здоровый человек, он уже поделился чем хотел и дальше не хочет рассказывать. Но мне требуется иногда время, чтобы выдохнуть и пойти самой все это пережить, а не вешать свои переживания на него.

Ты описываешь очень знакомую и мне ситуацию. Этот страх нанести своему ребенку непоправимую травму порой превращает меня в параноика!

Я понимаю, что я много из-за собственной тревоги своего рода насилия над Пашей совершала. Я замечала это за собой, я очень тревожная мамаша.

Хорошо бы научиться различать, где есть вообще проблема, а где ее нет. Где наша проблема, а где детей. А то получается, что не мы помогаем детям решать их проблемы, а они должны нам помочь справиться с нашей тревогой и страхами.

Я постепенно научилась как-то свою тревогу все больше отделять, чтобы не приставать к Паше и не делать его ответственным за свое спокойствие. Сейчас, спустя больше чем 3 года с тех разговоров, я гораздо меньше навязываю своих идей, больше могу просто интересоваться отношением ребенка, не бегу «спасать» и учить «как надо». Может быть, совсем отделить свою тревогу невозможно, но стоит хотя бы начать замечать, как происходит наше общение с детьми, когда мы в тревоге.

Очень важно разделять свои чувства и ребенка. Это требует внимания к себе в первую очередь. То есть нужно заметить, что со мной, например: «Я тревожусь». И спросить себя: «А что может ужасного произойти?» Иногда это приводит к ответу про наш собственный детский болезненный опыт, от которого мы хотим оградить ребенка.

Я помню, когда Паша захотел устроить на даче вечеринку и позвать детей в возрасте 10 – 12 лет (ему на тот момент было 4 года), я испытала жуткую тревогу: «ему откажут», «над ним посмеются», «его обидят» и т. д. Конечно, это касалось моего опыта общения «со старшими девочками», моих травм. Когда я понимаю, что это мой опыт, мне легче сказать себе, что у моего ребенка может быть совсем другой опыт. А может быть и похожий. Но это будет его опыт, а я смогу быть рядом и разделить с ним переживания.

В общем, наша задача, когда мы узнаем, что ребенок с чем-то «ужасным» столкнулся, отделить и выдержать свою тревогу и другие чувства. И узнать про отношение ребенка и его чувства по поводу произошедшего. Выдержать его чувства. Не навязывая своего отношения, не давая прямых руководств «делай то-то». И уважая право ребенка на молчание, если он не хочет делиться с нами. В принципе, это все дети показывают – где лезть, где не лезть.

Я никак не могу принять тот факт, что я не властелин мира и я не лучше всех все знаю, не лучше всех оцениваю все ситуации и не вижу ее объективно. Признать это невыносимо сложно!

Да, я понимаю тебя очень хорошо. У меня море слез, годы личной психотерапии, чтобы вообще понять, что это все правда, что с ним может быть все, что угодно, и я это не могу контролировать. Его задача расти, отделяться от родителей, получать приключения на свою попу, свой опыт, свои травмы, как-то их проживать.

Я еще заметила, что раньше, оберегая Пашу, пыталась встать все время третьей во всех его отношениях. Между ним и бабушкой, между ним и другими детьми, вообще между ним и миром. То есть я все время пыталась как-то влезть, все разузнать, везде «подложить соломки», что-то сделать «за него».

Как будто он сам не справится.

Это какое-то отсутствие веры. Не потому, что мы такие плохие – мало верим в своих детей, а потому, что у нас самих что-то болит, от чего-то мы пытаемся себя самих защитить. Хотя я знаю, как меня злило, когда мама вставала между мной и всеми, я сама так делала с Пашей. Я сейчас понимаю ее, что это во многом было от тревоги. Это попытка проконтролировать все, что происходит, и эту тревогу уменьшить.

Безусловно, мы, родители, должны быть буфером между ребенком и миром, защищать его. В каждом возрасте это может быть разная защита, но мы всегда на стороне ребенка. Но это не значит, что нужно ото всего беречь, во все лезть и лишать его собственного опыта.

Опять же, про это можно разговаривать, спрашивать у ребенка: а тебе-то как, что я куда-то влезла, защищая тебя? Я могу считать, что я делаю что-то лишнее, а Паше, наоборот, от этого хорошо: мама рядом, мама защитила. Или наоборот: думала, что защитила, а он хотел справиться сам. Лучше спрашивать у ребенка: «Тебе нужна моя помощь? Как я могу тебе помочь?» Если не требуется какое-то экстренное вмешательство, конечно.

А как ты относишься к ситуациям, когда тебе делают замечания про Пашу?

Это второй момент, про который я хотела сказать: как быть с миром. Зависит от степени близости человека, конечно. Бабушки – это одно, а люди на улице – это другое.

Я по-разному отношусь к замечаниям. Раньше это большей частью меня пугало, я терялась, злилась, долго прокручивала потом варианты ответов. Для меня большой был процесс собственного роста – вообще начать что-то отвечать. И сначала, так как было много страха, было и очень много агрессии. Мне очень сложно было ответить что-то адекватно, не убить сразу постороннего человека, который осмелился сделать замечание моему сыну. И от собственной резкости тоже страшно было. Хотелось все-таки ответить что-то приемлемое для себя, но при этом защитить и Пашу, и себя.

Сейчас по-разному бывает, иногда я спокойнее отвечаю, иногда резче, иногда молчу и говорю самому Паше что-то. У меня нет какого-то заготовленного варианта на все такие случаи, чаще всего это же неожиданное какое-то «нападение» и спонтанная ответная реакция.