Елена Кукина - Золотой век глины. Скульптурные группы из раскрашенной терракоты в художественной культуре раннего итальянского Возрождения

В учении Экхарта имеет место культ страдания, которое всегда рассматривалось христианством как кратчайший путь к совершенству. Однако немецкий мистик трактует страдание прежде всего как возможность проявления сильных чувств, как творческий акт человеческой души, но не как пассивную демонстрацию смирения: «…Нет ничего слаще, чем пройденное страдание…» [81]

В представлении мистика, человек, соединяясь с Богом, не только «обожествляется», но даже превосходит Бога, потому что только соединяясь с человеком Бог обретает одну из своих ипостасей – индивидуальное бытие. Принципиальное отличие учения Экхарта от ортодоксальной мистики состоит в провозглашении человека активным началом мистического акта: «Выйди же, ради Бога, из самого себя, чтобы ради тебя Бог сделал то же самое» [82].

Мысль о широких возможностях человеческой личности, об активной роли человека в достижении блага (в данном случае – блага духовного), о ценности индивидуальности, родственная ренессансному антропоцентризму, встречается у всех средневековых материалистов. Так, для Дунса Скота человек – не «пустой сосуд», в который вливается божественная благодать. Он по своей воле стремится к высшему благу и достигает его благодаря своим усилиям. Правда, для этого необходима божественная помощь, но решающую роль всё же играет собственная активная человеческая воля. Проблема личной воли и ответственности человека волновала и Оккама. Он объявляет человека творцом собственной судьбы, а волю его свободной в выборе цели стремлений и средств её достижения. Аверроизм, в лице Сигера Брабантского, также выдвинул тезис о свободе воли и, как следствие, – утверждение, что поведением человека руководит принцип, заключённый в самом человеке, но не в Боге. В одном из осуждённых церковью постулатов Сигера содержится мысль о том, что после смерти человек лишается всякого блага и что счастье существует в этой жизни, а не в иной. (Секуляризированная, эта мысль станет одной из основ ренессансной этики и лейтмотивом светской литературы и поэзии Возрождения – «Счастья хочешь – счастлив будь, Нынче, завтра – неизвестно» [83].) С этим связана и положительная оценка смысла земного существования, которую мы встречаем у Экхарта (хотя и с религиозно-мистической окраской): «Человек созерцает Бога уже в этой жизни с той же полнотой и бывает блажен совершенно в той же мере, как и после этой жизни» [84].

Как это ни парадоксально, собственно философская часть учения Экхарта пронизана элементами материализма и натурализма. Бог для пантеиста Экхарта тождественен материальному миру и существует лишь вместе с ним. Материя вечна и изменчива – в мире господствует постоянное движение, а значит постоянно меняется образ Бога. Эта важнейшая диалектическая догадка в первую очередь подтверждает представление мистика об индивидуальном богопознании.

Отождествление Бога и мира в теории познания означает, что Бог познаётся прежде всего через познание окружающего. Человек познаёт окружающий мир посредством «отражения»: сознание – это «воск», на котором действительность оставляет свой точный отпечаток. Но человеческий разум не только воспринимает образы реальности, но и служит основой преобразовательной деятельности человека. Пожалуй, именно у Экхарта впервые встречается не просто признание, но решительное утверждение творческой способности человеческого разума: то место в Священном писании, где говорится о творце – «без него не было бы ничего», мистик трактует как «без разума не было бы ничего». Разум возводит человека на высшую ступень познания – к единению с Богом.

В плане практическом, ни в коей мере не проповедуя атеизм, Мейстер Экхарт приходит к отрицанию необходимости официального культа со всеми его атрибутами: «…Отрешённость и чистота вообще не может молиться, ибо кто молится, тот хочет чего-либо от Бога, что было бы дано ему или отнято у него. [Отрешённое сердце] …пребывает свободное от молитвы, и молитва его состоит лишь в одном, чтобы уподобиться Богу» [85]; а также к отрицанию необходимости духовенства и церкви в качестве посредников при общении человеческой души с Богом.

В стремлении сблизить Бога и человека – «Бог мне ближе, чем я сам себе» [86]– пантеистическая мистика концентрировала внимание не столько на образе Бога-Отца, сколько на образе Бога-Сына. В мистической литературе и произведениях изобразительного искусства, возникших под её непосредственным влиянием, Христос чаще всего появляется в образах младенца или страстотерпца, в которых акцентируется человеческое начало. Это последнее ещё более подчёркивается присутствием подле Христа Марии – земной женщины, даровавшей ему человеческую природу (образы «Рождества», «Оплакивания»). Такие сцены трактовались обычно очень натуралистично, особенно «Оплакивание», предполагавшее повышенную эмоциональную выразительность.

Трудно переоценить значение мистико-пантеистических взглядов для формирования реалистической эстетики: они обусловливают возможность и даже необходимость натуралистической трактовки сакрального образа.

Мировоззрение переходного времени – XV столетия – было насыщено средневековыми реминисценциями. При этом значение мистико-пантеистического учения для развития ренессансной философии более велико, чем значение номинализма или аверроизма. Так, философские представления Мейстера Экхарта оказали значительное влияние на крупнейшего представителя ренессансной мысли XV столетия Николая Кузанского (1401–1464).

Кузанец признаёт Бога как некий абсолют, бесконечное высшее начало, которое, хотя и мыслится, как более совершенное по сравнению с природой, не существует вне её, являясь как бы сущностью природы, растворённой в ней. Эту сущность мыслитель называет «душой мира». Интересно, что в диалоге Философа и Простеца «Об уме» встречается отождествление «души мира» одновременно с Богом и природой: «…душой мира Платон называл то, что Аристотель – природой. Но я полагаю, что эта душа и природа есть не что иное, как Бог, который всё во всём создаёт, и которого мы называем духом всего в совокупности» [87].

Представления о бесконечности природы и Бога привели философа к созданию гносеологической теории «учёного незнания».

«Мудрость, – которую все люди, стремясь к ней по природе, ищут с такой страстностью ума, познаётся не иначе как в [знании о] том, что она выше всякого знания и не познаваема» [88]. Однако это отнюдь не означает, что человек не должен стремиться к познанию бесконечного. Напротив, совершенно в духе ренессансного гуманизма, Николай Кузанский видит цель человека в познании, духовном освоении мира. Познание представляется ему в виде никогда не завершающегося процесса: «Не являясь истиной, наш разум тоже никогда не постигает истину так точно, чтобы уже не мог постигать её всё точнее без конца…» [89]