Джон Грин - Многочисленные Катерины

Колин зашел в комнату Гассана, чтобы сказать ему о разрешении родителей остаться, но Гассана там не оказалось. Тогда он принялся блуждать по огромному дому и в конце концов, спустившись на нижний этаж, очутился у закрытой двери, из-за которой доносился голос Линдси. Колин прислушался.

– Да, но как у него это получается? Он что, все на свете запоминает? – сказала Линдси.

– Нет, не совсем. Смотри. Представь, что мы с тобой сели читать книгу, например о президентах, и прочли в ней, что Уильям Говард Тафт был самым толстым президентом и однажды застрял в ванной [49]. Если нашим мозгам вдруг покажется, что это интересно, мы это запомним, так? – Линдси засмеялась. – Когда мы с тобой читаем книжку, то запоминаем из нее, например, три интересные вещи. Но Колину интересно все! Когда он читает книгу о президентах, то запоминает все, потому что ему вообще все интересно! Честное слово, я видел, как он читает телефонный справочник. Представь, он такой: «О! Двадцать четыре Тышлера. Как интересно!»

Колина охватило смятение. Получалось, что его талант одновременно и высмеивают и преувеличивают. Наверное, то, что говорил Гассан, было правдой. Но он мог запомнить телефонный справочник вовсе не потому, что считал его выдающимся литературным произведением. У его интереса было разумное объяснение. Например, взять историю про Тышлеров, которая была сущей правдой (Гассан все правильно запомнил). Tischler по-немецки – «плотник», и, когда они с Гассаном в тот день листали телефонный справочник, Колин подумал: как странно, что в Чикаго ровно двадцать четыре немецких плотника, а круглосуточный маникюрный салон на углу Оукли и Лоуренс называется «Ногти 24/7». Можно подумать, что это не ногти, а гвозди… Потом он подумал, нет ли в телефонном справочнике Чикаго семи плотников на каком-нибудь другом языке, и выяснилось, что Карпинтеро ровно семь. Это показалось ему интересным, но не потому, что он мог отличить интересное от скучного, а потому, что его мозг непроизвольно находил связи между самыми разными вещами.

– Однако это не объясняет, почему он хорошо играет в скрэббл, – заметила Линдси.

– Со скрэбблом у него сложилось, потому что он шарит в анаграммах. Но чем бы он ни занимался, он делает это с дьявольским усердием. Возьмем печатание. Он научился печатать только в девятом классе, когда мы уже дружили. Наш учитель английского требовал, чтобы мы печатали свои эссе, и Одинец выучился печатать за две недели. Но он не стал печатать всякую ерунду, потому что так виртуозно печатать не выучишься. Вместо этого он каждый день после школы садился за компьютер и перепечатывал пьесы Шекспира. И он их перепечатал все до единой. А потом перепечатал «Над пропастью во ржи». И продолжал перепечатывать и перепечатывать, пока не стал гением перепечатывания.

Колин подумал о том, что всю жизнь только этим и занимался: составлял анаграммы; плевался фактами, которые почерпнул из книг; запомнил девяносто девять знаков всем известного числа; перепечатывал то, что было написано другими. Его единственной надеждой на личное достижение была теорема.

Открыв дверь, он увидел, что Гассан и Линдси сидят на разных сторонах зеленого кожаного дивана в комнате, большую часть которой занимал бильярдный стол, покрытый розовым сукном. Они играли в компьютерный покер, глядя в огромный плоский экран, висевший на стене.

Колин сел между ними. Линдси и Гассан болтали о покере, о прыщах, о HD и DVD, а Колин достал блокнот и стал строить графики своего прошлого.

Усовершенствованная формула дала верный результат еще для двух K.: девятой и четырнадцатой. Продолжая писать, он не заметил, как ребята начали играть в бильярд. Ему нравилось, как карандаш скребет по бумаге. Когда он так сосредотачивается, это не могло не дать результата.

Часы пробили полночь. Колин поднял глаза и увидел, что Линдси, стоя на одной ноге, немыслимым образом перегнулась через стол, пытаясь загнать шар в лузу. Гассана в комнате не было.

– Привет! – сказал Колин.

– О, ты вернулся к жизни! – сказала Линдси. – Ну, как твоя теорема?

– Неплохо. Но я пока не знаю, работает она или нет. А где Гассан?

– Спать пошел. Я тебя спрашивала, не хочешь ли ты сыграть, но ты меня, похоже, не услышал, так что я решила поиграть сама с собой. И знаешь, я выигрываю с разгромным счетом.

Колин встал и принюхался:

– У меня, кажется, аллергия взыгралась.

– Может, это на Принцессу? Вообще-то это ее комната. Тише, она спит! – сказала Линдси.

Колин встал, заглянул под стол и обнаружил там большой лохматый клубок шерсти, казавшийся продолжением ковра.

– Она все время спит.

– У меня аллергия на шерсть, – предупредил Колин и сел на ковер, хотя это было нелогично.

Линдси ухмыльнулась:

– А, ну понятно. – Подогнув ноги, она села рядом с Колином и теперь казалась выше его. – Гассан сказал, что ты умеешь составлять анаграммы…

– Ага, – кивнул Колин.

Рука Линдси (ногти она теперь выкрасила в синий цвет) внезапно коснулась его предплечья, и Колин напрягся от удивления. Он повернулся к ней, но она снова положила руку на колени.

– Значит, – продолжила она, – ты гениально придумываешь слова из других слов, но не можешь выдумать новые слова, так?

Да, это была сущая правда. Наборщик, а не писатель. Вундеркинд, а не гений. Было так тихо, что он слышал, как дышит Принцесса. И он снова почувствовал, что внутри не хватает кусочка.

– Я хочу сделать что-нибудь значимое. Или быть кем-то значимым. Я просто хочу что-то значить.

Линдси наклонилась к Колину так, что он почувствовал запах ее фруктовых духов, а потом легла на спину рядом с ним, касаясь макушкой его шортов.

– Получается, что мы с тобой противоположности, – сказала она. – По-моему, быть значимым – это плохая идея. Я не хочу выделяться из толпы, потому что, стоит высунуться, и вся жизнь идет наперекосяк. И чем ты известнее, тем хуже живешь. Сам подумай, как плохо живется знаменитостям.

– Ты поэтому читаешь «Жизнь знаменитостей»?

Линдси кивнула:

– Именно! Это называется как-то по-немецки, слово на языке вертится…

– Schadenfreude, – подсказал Колин. – Наслаждение страданиями других.

– Да! Ну так вот, – продолжила Линдси, – например, возьмем наш Гатшот. Холлис вечно твердит, что, если я останусь в Гатшоте, со мной ничего хорошего не случится, и, возможно, она права. Но ничего плохого тоже не случится, и я на такой вариант согласна.

Колин не ответил, но подумал, что Линдси Ли Уэллс, несмотря на всю свою крутость, была какой-то… тряпкой. Но прежде чем он нашел нужные слова, чтобы это выразить, Линдси села и затараторила:

– Понимаешь, историям нужны начало, середина и конец. У твоих историй нет сюжетов. Они такие – вот я тут вспомнил, а вот еще подумал, и так далее. Так не пойдет. Ты, Колин Одинец, начинающий рассказчик, и тебе нужен стройный сюжет. Кроме того, тебе нужна мораль. Или тема, или как там это называется. А еще – любовь и приключения. Про это тоже не забудь. Если твоя история – про то, как ты писал в клетку льва, придумай себе подружку, которая заметит, какая огромная у тебя писька, и в самый последний момент оттолкнет льва, чтобы спасти твою восхитительную письку. – Колин покраснел, но Линдси продолжила: – В начале – ты хочешь писать; в середине – ты писаешь; в конце храбрая юная дева, которой движет горячая любовь к большим писькам, спасает твою письку от голодного зубастого льва. А мораль этой истории в том, что героическая подружка и большая пиписька – то, что выручит даже в самой сложной ситуации.