Джон Грин - Многочисленные Катерины

– Брат… Ну да, есть. А кто это говорит? – снова спросила она.

– Колин Одинец. Честное слово. Я знаю, это странный вопрос, ну, про шкалу популярности.

– Ну, пара друзей у меня была. Мы были немного заучками, наверное.

– Ясно. Спасибо, Катерина.

– А ты что, пишешь книгу?

– Нет, я ищу математическую формулу, по которой можно вычислить, когда пара расстанется и кто кого бросит, – ответил он.

– Ага… А ты вообще где? Что с тобой?

– И правда, что это со мной? – ответил он и повесил трубку.

– Ну и ну, – покачал головой Гассан. – Она наверняка подумала, что ты ОПАСНЫЙ ДЛЯ ОБЩЕСТВА ПСИХ!

Колин погрузился в раздумья. Что, если формула… верна?

Он снова набрал номер.

– Катерина Мутсенсбергер, – сказал он.

– Да.

– Это снова Колин Одинец.

– А… Привет.

– Последний странный вопрос. Я тебя, случайно, не бросал?

– Ну… да.

– То есть я тебя бросил?

– Угу. Мы сидели и пели песни у костра, вдруг ты подошел ко мне и перед всеми моими друзьями сказал, что никогда раньше такого не делал, но ты хочешь бросить меня, потому что решил, что у нас не получится ничего серьезного. Ты так сказал: «Ничего серьезного». Боже, я тогда все глаза выплакала. Я была без ума от тебя.

– Мне очень жаль. Очень жаль, что я тебя бросил, – сказал Колин.

Катерина засмеялась:

– Ну, нам было тогда по десять. Я смогла это пережить.

– Ну да, но все равно. Прости, если я сделал тебе больно.

– Что ж, спасибо, Колин Одинец.

– Не за что.

– Еще о чем-нибудь поговорим? – спросила Катерина.

– Да нет.

– Ясно. Ну, удачи, – сказала она так, будто говорила с бездомным шизофреником, которому только что подала доллар.

– И тебе, Катерина Мутсенсбергер.

Гассан не мигая уставился на друга:

– Ехали медведи на велосипеде! Да ты гребаный Бросальщик, Колин!

Колин поднял голову к небу. Его подвела собственная хваленая память! Он действительно не берег Катерину. Как он мог запомнить о ней все на свете, кроме того, что бросил ее? И какой же сволочью надо быть, чтобы бросить такую милую девочку, как Катерина Мутсенсбергер?

– Раньше меня можно было описать в два счета, – тихо сказал он. – Я вундеркинд, и я человек, которого бросают Катерины. Но теперь я…

– Ни тот ни другой, – улыбнулся Гассан. – И будь благодарен за это. Ты Бросальщик, а я целуюсь с офигенно привлекательной девочкой. Весь мир перевернулся! Во дела! Мы как будто живем в стеклянном шаре со снегом, и Бог встряхнул его, потому что захотел увидеть вьюгу!

Оказывается, не только про Линдси нельзя было сказать ничего определенного. Все, что Колин знал о себе, внезапно обернулось неправдой. Вместо одного вдруг появились тысячи пропавших кусочков. Колин должен был понять, что случилось с его головой, и устранить сбой.

Он снова вернулся к главному вопросу: как он мог забыть, что бросил ее? Или, точнее, почти забыть, потому что, когда Катерина рассказывала ему о том, как он бросил ее на глазах друзей, Колина охватило странное чувство – такое испытываешь, когда слово, которое вертится на языке, кто-то вдруг произносит.

Ветви деревьев над его головой раскололи небо на миллион маленьких кусочков. Ему показалось, что у него вертиго [71]. Собственная память, которой он безоговорочно доверял, подвела его. И он мог бы думать об этом битый час или, по крайней мере, до тех пор, пока не вернется мистер Лайфорд, как вдруг услышал странное хрюканье. И в ту же секунду Гассан похлопал его по колену.

– Чувак… – тихо сказал он. – Khanzeer [72].

Колин выпрямился. Ярдах в пятидесяти от них рыло землю огромное серо-коричневое животное. Зверюга с густой свалявшейся шерстью и страшными клыками, торчавшими из пасти, была похожа на гибрид медведя и вампиросвина. И она хрюкала так, будто страдала гайморитом.

– Matha, al-khanazeer la yatakalamoon araby? [73]– спросил Колин.

– Какая это свинья, – ответил Гассан по-английски. – Это гребаное чудовище.

Кабан перестал рыть землю и посмотрел на них.

– Вилбур в «Паутинке» – это свинья. Бэйб – это свинья. А это… это отродье Иблиса [74].

Было ясно, что кабан их заметил. Колин видел черные бусинки его глаз.

– Главное – не ругаться. Кабан демонстрирует поразительное понимание человеческой речи, особенно бранной, – пробормотал он, цитируя книгу.

– Да ладно, херня все это, – сказал Гассан, и кабан сделал два тяжелых шага в их сторону. – Хорошо, хорошо, не ругаюсь. Слушай, ты, сатанинская свинья. Мы пришли с миром. Мы не хотим в тебя стрелять. Ружья – это всего лишь бутафория, чувак.

– Встань, чтобы он понял, что ты больше его, – сказал Колин.

– Ты это в той же книжке прочитал? – спросил Гассан.

– Нет, в книжке про медведей гризли.

– Нас сейчас эта тварь разорвет на части, а ты не придумал ничего лучшего, чем притвориться, что это медведь гризли?

Они задрали ноги, чтобы переступить через упавшее дерево, которое сейчас оставалось единственной защитой. Но свинью это, похоже, не впечатлило, потому что в ту же самую секунду она ринулась прямо на них. Для коротконогой зверюги, весившей не меньше двухсот килограммов, свинья бежала весьма проворно.

– Стреляй, – спокойным тоном произнес Колин.

– Я не умею…

– Черт!

Колин поднял ружье, прижал его к плечу, которое ужасно ныло, снял предохранитель и нацелился на бегущего кабана, до которого оставалось футов пятьдесят. Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул – расстояние еще сократилось, – а потом направил ружье вверх, потому что не мог заставить себя пристрелить животное. Он плавно нажал на спусковой крючок, как учила Линдси, и… ружье так сильно ударило в его и без того покрытое синяками плечо, что навернулись слезы, и он даже не сразу понял, что произошло. Свинья, к его удивлению, остановилась как вкопанная, развернулась на девяносто градусов и бросилась бежать.

– Круто ты раскрушил эту серую штуку, – сказал Гассан.

– Какую серую штуку?

Колин проследил взглядом за пальцем Гассана, который указывал на дуб футах в пятнадцати от них. Между стволом и веткой примостилось что-то вроде серого бумажного мешка с круглой дырой с диаметром в дюйм.

– Что это? – спросил Гассан.

– Кажется, оттуда что-то лезет, – сказал Колин.

На то, чтобы мысль добралась до голосовых связок, и они издали звук, требуется доля секунды. Но между мыслью «Шершни!» и словом «Шершни!», которое он так и не успел произнести, Колин почувствовал острую, обжигающую боль. Его укусили в шею.

– АЙ! – крикнул он.

– АЙ! ОЙ! АЙ! ФУ! НОГА! ЧЕРТ! РУКА! – завопил Гассан.

Они побежали вниз по склону холма, как полупарализованные марафонцы. После каждого шага Колин брыкался ногами по сторонам, как суматошный лепрекон [75], тщетно пытаясь отогнать кровожадных шершней. Шершни жалили его не только в ноги, но и в руки, голову и шею. Размахивая руками над головой, Гассан бежал гораздо быстрее и проворнее, чем мог бы предположить Колин. Огибая деревья и перепрыгивая через кусты, они спустились по склону холма, но шершни не отставали. Несколько минут они бежали куда глаза глядят под несмолкаемое жужжание. Колин старался не отставать от Гассана, потому что хуже смерти от укусов шершней во время охоты на кабанов, о которой твои родители даже не подозревают, может быть только смерть в одиночестве.