Сергей Чернышев - Техноэкономика. Кому и зачем нужен блокчейн

Отчего же слаба? Оттого, говорят нам, что у нас низкая капитализация экономики. А что значит низкая капитализация? В материальном измерении – по количеству токарно-винторезных станков и турбоагрегатов – мы всё ещё сверхдержава. А по стоимости этого барахла мы размером с пресловутую Португалию. Производственные фонды не работают как капитал, не обеспечивают расширенное воспроизводство активов.

Тошно повторять банальности. Возникает один большой вопрос: разве указанные обстоятельства как-то менялись за последние 5–10 лет? Наше хозяйство удобно расположилось на краю пропасти и терпеливо ждало толчка в виде падения мировых цен на сырьё. Дождались.

Очевидно, никакого кризиса у нас не было. Точнее, кризис был нашим перманентным состоянием.

А был ли рынок?

Классический рынок предполагает наличие трёх подсистем, трёх типов экономических субъектов: товаровладельцев, купцов и банкиров. Они имеют дело, выражаясь по-старинному, с потребительной, меновой и прибавочной стоимостью.

Назвать наше нынешнее хозяйство рынком в полном смысле никак нельзя. Товаровладельцы налицо, но их львиная доля ориентирована вовне. Купечество традиционно слабовато, а его сегмент, ориентированный на внутренний рынок, частично уже поглощён зарубежными сетями, а частично ожидает той же участи. Что же до финансовой системы, она так и не успела сформироваться. Да такая задача в практике и не ставилась: продавая товары на внешний рынок, мы успешно пользовались зарубежными финансовыми институтами. Разговоры, конечно, о создании современной финансовой системы шли, но всё больше на страницах журналов. Никаких практических мер так и не было принято.

Описанная недо-рыночная структура в советском дискурсе именовалась обидным словосочетанием 'аграрно-сырьевой придаток'. Ну, а что ж тут обидного?

Наше государство как хозяйствующий субъект не озаботилось мерами по достройке внутреннего рынка хотя бы до временной или частичной автономности. Просто часть заработанных денег оно складывало в кубышку на случай, если придётся голодать и пересиживать мировой кризис. Сейчас эти деньги именно и тратятся на то, чтобы пересидеть, но не на то, чтобы достроить недостающие до целостности части рыночной экономики.

Судя по всему, тут проблема не в наличии злого умысла, а в отсутствии умыслительного процесса. Перед нами – дефект идеологии, родовая травма целой генерации руководителей. Просто предполагалось, что 'рынок' невероятным образом создастся сам, достроится, – традиционная российская иллюзия, старая, как мир. Мол, стоит разрушить препятствия, а потом разрешить институтам капитализма у нас появиться, после чего не мешать – и они появятся.

Таким образом, если случившееся и называть кризисом, то это был изначально запрограммированный кризис, толчком для которого в любой момент могло послужить – и послужило – падение внешнего спроса. Делать удивлённые глаза: ах, мы не ожидали! – довольно наивно.

Вообще-то вопрос о создании в стране экономической системы с уровнем суверенитета, близким к нулю, по-хорошему надо было вынести на референдум и отразить в конституции. Жаль, что уровень гражданской экономической грамотности всех участников процесса не позволил этого сделать. Но незнание экономических законов освобождает разве что от собственности.

Мы все наказаны, как справедливо молвил князь в финале известной пьесы.

Рынок спасает план [29]

Два рынка – две системы

Наша страна торгует на мировых рынках, но при этом не является рыночным субъектом. В двух смыслах: на внешних рынках мы не являемся полноценным игроком и не очень понимаем, во что играют другие; от нас вообще мало что зависит. А внутренний рынок у нас не достроен, он напоминает автомобиль с бензобаком и колёсами, но без руля и двигателя.

Рынок – когда он уже есть – имеет, безусловно, потенциал самодвижения, полезные свойства пресловутой невидимой руки. Но даже она не обладает волшебной способностью к самосозданию себя на пустом месте 'по щучьему велению'. Тем более, если место не пусто, а очень даже занято полуразвалинами административно-плановой системы.

Строить рынок?

Безусловно. Безотлагательно. Только вот какой именно?

Дело в том (уж простите за кажущиеся банальности), что под этим именем фигурируют как минимум две сущности, между которыми не только мало общего – между ними пропасть, в которой потерялась целая эпоха.

Купив на товарном рынке мешок брюквы, покупатель приобрёл, собственно, брюкву. Её можно использовать, чтобы гнать самогон, употреблять в пищу или перепродать соседям, откармливающим хряка.

А что (и зачем) вы приобретаете на фондовом рынке, покупая акцию сельхозпредприятия, производящего брюкву?

Во-первых, символическое свидетельство о вступлении в систему конкретных многосторонних отношений с другими акционерами, а также депозитарием, аудитором, оценщиком и госрегулятором. Во-вторых, возможность, находясь в подобных отношениях, участвовать (при желании и способности) в управлении этим предприятием. Косвенным или прямым следствием вашего участия может со временем стать, в частности, рост либо падение производства брюквы. Ясно одно: тем, кому нужны корнеплоды, лучше отправиться за ними прямиком на колхозный рынок либо в магазин.

Зачем покупают предприятия (либо доли собственности на них)? Оставим в стороне экзотические случаи, вроде скупщика кирпичных заводов, который коллекционирует их на манер антиквариата. Кому и зачем нужен целый завод вместо партии кирпичей? Случаев два, и оба они сводятся к одному.

Возможно, у покупателя уже есть целый строительный холдинг, но производство кирпичей на нём либо отсутствует, либо дорогое и некачественное, а покупать их на рынке рискованно или нецелесообразно по иным причинам. Значит, завод покупается как звено, которое дополняет либо замыкает наличную производственную цепочку, тем самым повышая её капитализацию .

Возможно также, что покупатель приобретает завод задёшево, надеясь затем продать его задорого. Иными словами (если оставить в стороне чисто спекулятивные игры), он намерен повысить капитализацию приобретённого завода, чтобы продать его по цене, соответствующей новой капитализации.

А как повышается стоимость предприятия? Почему наше предприятие стомит в 12 раз дешевле итальянского аналога той же мощности, хотя у нас установлено купленное в Италии оборудование? Потому что стоимость итальянского предприятия оценивается как генерируемая им прибыль за шесть лет, а нашего – за шесть месяцев. Откуда такая несправедливость? Оттуда, что приобретатели нашего актива не без оснований опасаются: он в любой момент может остаться без потребителей, без ключевых поставщиков, подвергнуться атаке рейдеров, сгореть на пожаре и т. п. Итальянское же предприятие имеет долговременные – на десять лет вперёд – стабильные договоры с покупателями и поставщиками, его материальные активы вложены в закрытый имущественный ПИФ, оно застраховано от стихийных бедствий и т. п. Поэтому в формуле капитализации соответствующие риски считаются минимальными. Как повысить стоимость нашего предприятия? Да очень просто: вставить его в такие же цепочки, в такую же систему отношений.