Анатолий Иванов - ЛОГИКА КОШМАРА

Сталин оставался неудовлетворенным: он выжал еще не все возможности из старой оппозиции. Физическое уничтожение давно обезвреженных политических деятелей отнюдь не было для него самоцелью, главной задачей оставалось раздувание страстей, создание атмосферы истерической подозрительности, которая одна только и могла развязать ему руки для полной и окончательной расправы с верхушечной оппозицией. И исподволь начал готовиться первый из знаменитых московских “больших процессов”.

Важную роль в этой операции играли провокаторы НКВД, двойные агенты, неожиданно для себя ставшие жертвами. Игра велась по разработанной давно, со времен операции “Трест” методике: как в начале 1936 года провокатор Валентин Ольберг, безуспешно пытавшийся пролезть к Троцкому, разыграл из себя троцкистского эмиссара и создал тайную организацию среди студентов, так на большой процесс первым стали натаскивать провокаторов НКВД в Германской компартии и Коминтерне Фрица Давида и Конона Берман-Юрина, а также двух явных лжесвидетелей, Моисея и Натана Лурье. Заставили признаться в не совершенных ими преступлениях бывшего начальника охраны Троцкого Эфраима Дрейцера, бывшего секретаря Зиновьева Рихарда Пикеля, бывшего председателя профсоюза текстильщиков Исаака Рейнгольда. К этой же компании пришили уже знакомого нам Ивана Никитича Смирнова, якобы оспаривавшего у Сталина должность генсека, Николая Ивановича Муралова, военного руководителя Октябрьской революции в Москве, а позже – командующего МВО, а также Гольцмана, Тер-Ваганяна, Мрачковского и других.

Ошибочно думать, будто все эти признания добывались только битьем. Применялись и более изощренные, иезуитские методы, основанные на знании извращенной психологии старых партийцев, готовых на все ради Партии – высшей ценности в их жизни. Эти методы описаны в романе А.Кестлера “Слепящая тьма”, и сам Кестлер был удивлен, насколько точно он угадал их, когда прочел воспоминания беглого советского разведчика Кривицкого, рассказывавшего, как его сослуживец Слуцкий переубедил героя гражданской войны Мрачковского, который, как и И.Н.Смирнов, несмотря на все пытки, отказывался подписывать липовые показания. Мрачковский знал, что в стране накопилось недовольство, угрожающее взрывом, но объединение с людьми, посторонними партии, означало бы конец однопартийной системы, а Мрачковский слишком сильно веровал в идею диктатуры пролетариата и не смел посягнуть на нее даже мысленно. Мрачковский согласился со Слуцким, что настоящий большевик обязан подчинить собственные помыслы и Волю помысла, и воле партии и, если нужно, бестрепетно идти на смерть, а то и позорную смерть. И поскольку альтернативы сталинской машине власти, как выяснилось, нет, не остается ничего, кроме как, спасая этот режим, постараться предупредить обреченный взрыв недовольства разочарованных, дезориентированных масс. Для этого партии нужно, чтобы бывшие лидеры оппозиции публично признались в совершении чудовищных преступлений.

Придя к этому выводу, Мрачковский попросил о встрече со Смирновым и сказал ему: “Иван Никитич, дай им, чего они хотят. Это нужно дать.” (А.Кестлер. Трагедия “стальных людей”. “Литературная газета”, 1988, №31).

Советские чекисты охотно делились своим опытом в порядке оказания “интернациональной помощи”, и работники братских секретных служб с успехом применяли те же методы. Польский журналист Виктор Ворошильский рассказал в своем “Венгерском дневнике” 1956 года, как в 1949 году готовили процесс Ласло Райка. Этому венгерскому коммунисту говорили примерно то же, что и Мрачковскому: “Страна переживает трудности. Но народ не поймет, почему, – в тонкостях экономики и политике он не разбирается. Скажем ему о предательстве – это говорит воображению каждого. Ты должен взять вину на себя. Это страшно, но ведь ты старый товарищ – неужели ты не поможешь партии?”

Вот такая партийная традиция тянулась с лета 1936 года. Этим летом, 18 июня, умер А.М.Горький. На процессе 1938 года эту смерть навесили на Ягоду, равно как и смерть сына Горького, Максима Пешкова. Ягода якобы подучил Крючкова, секретаря Горького, давать Максиму как можно больше алкоголя, а потом простудить его, “оставить как-нибудь полежать в снегу”. Во исполнение этого приказа Крючков в сырую, холодную ночь 2 мая 1934 года оставил Максима одного, пьяного, на скамейке московского бульвара, после чего Максим заболел воспалением легких и умер. Как пишет Н.Берберова (Железная женщина, Нью-Йорк, 1982, с.262), “мало кто этому Верил. Максим был молод, спортивен, здоров”. Ради правдоподобия пришлось добавить неправильное лечение, проводившееся сообщниками Ягоды, “докторами могильной медицины”, как изощрялись газеты 1938 года, Левиными и Плетневым. Ягода, правда, уверял на суде, что действовал не по политическим, а по личным мотивам, – жена Максима Пешкова Надежда Введенская была любовницей Ягоды.

Этим же докторам было предъявлено обвинение, будто они по приказу Ягоды “залечили” и самого Горького. Обвинение это и тогда уже выглядело в достаточной степени липовым. Позже возникла встречная версия, будто Горького убрал Сталин, потому что “великий пролетарский писатель” якобы мешал развязать террор. На самом деле Горький давно уже никому и ничему не мешал. С одной стороны, вознесенный до небес и окруженный фимиамом, а с другой – взятый под неусыпный контроль, физически и морально сломленный, Горький, не глядя, подмахнул бы любой приговор, завизированный Сталиным. Фактически, как писатель и как человек, Горький умер уже давно, его физическая смерть за два месяца до начала “великого террора” не должна своей кажущейся своевременностью наводить на мрачные подозрения.

В номере б “Социалистического вестника” за 1954 год появилась фантастическая версия некоей Бригитты Герланд, будто бы сидевшей вместе с доктором Плетневым в лагере на Воркуте и слышавшей от него рассказ об отравлении Горького шоколадными конфетами. Н.Берберова пересказывает эту байку на стр. 303-304 своей упомянутой книги и считает это свидетельство “убедительным”. На самом деле Б.Герланд не могла общаться с Плетневым: оставшихся в живых свидетелей инсценировок 30-х годов держали в строгой изоляции и не давали им особенно заживаться. Как теперь установлено, Плетнев был расстрелян в 1941 году и по одной этой причине не мог ничего рассказать в 1948 году Б.Герланд (см.статью В.С.Барахова, зав. архивом Горького, в “Литературной газете”, 1989, №28).

Если бы Сталин мог читать нашу прессу последних лет, статьи, в которых ему приписывались убийства Фрунзе, Куйбышева, Горького и других, он, наверно, не преминул бы процитировать монолог Бориса Годунова: