Степан Злобин - Пропавшие без вести 2

— Муравьев! Схоронись! — крикнул кто-то еще из пленных.

— Идите вы лучше сами на случай к сторонке! — посоветовал тот.

Немец повернулся, сжимая винтовку. На лице его были злость и растерянность, может быть, стыд.

Рабочие замерли, ожидая короткой расправы. Иван попятился...

— Арбайтер?3— спокойно-спокойно спросил Муравьев, глядя солдату в глаза.

— Ja... Arbeiter... — пробормотал немец. — Und bist du ausch?4

— Тишлер, брат, тишлер5, — Муравьев похлопал себя по груди. — А ты, я вижу, виль нихт нах фронт фарен. Так ты и веди себя с русским солдатом как человек!.. Русиш зольдат ист хунгриг — голодный! Так ты смотри! Сказал — «нимальс шлаген», так чтобы уж рихтиг!

— Ja, rischtig! Niemals! — подтвердил солдат уже дружелюбно.— Rauschen?6 — сказал он и протянул сигаретку.

----------------------------------------------

1 Верно? Не будешь бить?

2 Да, верно! (Вся речь ефрейтора отличается саксонским акцентом, в котором «х» (ch) заменяется звуком «ш» (sch).

3 Рабочий?

4 Да. Рабочий. И ты тоже?

5 Столяр.

6 Да, правда! Никогда!.. Покурить?

— Покурить?.. Ну, давай уж на мировую! — Муравьев затянулся раз, два. — Видерзейен! — сказал он солдату, возвращаясь к столу рубить брюкву. — Хочешь, на, потяни,— обратился он к Балашову, угощая его полученной сигареткой.

— Ты, батя, лихой, не спорю. Да так ведь на всех беду можно накликать! — строго сказал переводчик, скользнув мимо их стола.

Иван заметил в руке у него буханочку хлеба, которую переводчик осторожно сунул ефрейтору.

— А ты, переводчик, дурак, — досадливо возразил Муравьев, когда тот возвращался. — Человек и так уже понял свою вину. А ты ему взятку холуйскую!.. Эх, вы! — укоризненно и сокрушенно добавил он и взялся за топорик.

Иван передал докурить другому соседу и тоже принялся за работу.

Приближалось время обеда. Кухонный пар распространял уже запах распаренной брюквы. Старший повар пошел вдоль котлов, помешивая варево черпаком. Четверо «пацанов» за ним перетаскивали от котла к котлу бачок с солью, большую бадью с мучной заправкой и деревянное корытце с серым крупитчатым жиром, с виду похожим на солидол.

— Балашов Иван! — во всю глотку выкрикнул полицейский с порога кухни.

— Я! Сто сорок три тысячи сто пятнадцать! — машинально отозвался Иван, называя свой номер, и голос его дрогнул: он мигом сообразил, что Бронислав все-таки включил его на отправку. Сердце его защемило. Он уже не видел ни брюквы, ни топора. Бессознательно продолжая рубить, он с вопросом во взгляде, как будто не понимая, уставился на полицейского.

— К коменданту! — зловеще позвал тот.

Иван бросил топор и, ни на что не глядя, как слепой, направился к выходу.

— Что это кровь у тебя? — окликнул его один из рабочих кухни. — Эй, ты палец дебе оттяпал!

Иван взглянул на руку. Большой палец на левой руке вместе с краем ладони был срублен и держался, казалось, только на коже. Иван не заметил, когда это случилось, и не чувствовал боли. Кровь не сочилась, а просто лила из раны. Но, ничего не ответив, Иван безучастно шел к выходу, где ждал полицейский.

— Стой! Стой! — окликнул Ивана кто-то из поваров. — Эй, малый! Как тебя?! Балашов! Стой, завяжу!

— Где йод, ребята?! — раздались среди поваров голоса.— Бинт есть?! Жгут наложить! Живей!

С десяток людей побросали работу и окружили Балашова, наблюдая за перевязкой, — только тогда Иван почувствовал боль и головокружение...

Он слушал препирательства поваров с полицаем так, будто лично его это не касалось.

— В лазарет его надо! Сведите, ребята! Володька! — воскликнул кто-то.

— Перво я его в комендатуру. Когда Бронислав Николаевич прикажет, то мы и сами сведем в лазарет, — настойчиво возразил полицай.

— Сучка! Он кровью до той поры истечет! Мы сведем в лазарет, а вы уж оттуда его забирайте, если врачи отдадут! — заявил переводчик кухни, который всегда любил потягаться с полицией.

— Пошли, Балашов, — позвал уже оказавшийся рядом Володька и крепко взял его под руку.

Кто-то еще подхватил Ивана с другой стороны...

Зима крепчала. Начались вьюги. Поземка тащила с полей колючий снежок, заметая приземистые бараки, делая невыносимыми утренние поверочные построения в блоках, которые начинались теперь еще затемно, при свете прожекторов с вышек.

Издрогнув в очереди у кухни, пленные не успевали согреть о котелок ознобленные руки, пока баланда остынет. Приходилось тут же, идя от кухни, хлебать через край, чтобы хоть чуть обогреть и нутро.

— Хлебай, Левоныч, пока горяча! Запасай калорий! — насмешливо бодрил товарища Муравьев. — Я видал, их в твой котелок штук пять-шесть проскочило!

— Я, Михайло Семеныч, не плачу! Я с детства калорий в шахте набрался, когда уголек рубал. Он у нас на Анжерке куда какой калорийный! Ты сам берегись, а я не застыну! — отшучивался Пимен. — По-алтайски это не холод, тепло! Ты, Михайло, не знаешь нашего холода. Там уж поежился бы!..

После отправки Балашова в лазарет Генька позвал Трудникова переселиться на нижние нары.

Рядом с Генькой жил Муравьев.

Некоторое время Пимен и Муравьев вместе ходили на работы в кровельной команде, которая чинила к зиме толевые барачные крыши. Но с морозами кровельщики остались без дела. Оба соседа часовщика, не получая рабочей добавки к пайку, кормились тем, что на всех троих зарабатывал Генька.

И все-таки Пимен всегда ухитрялся сберечь что-нибудь «в гостинец» для Балашова, которого раз в неделю не забывал навестить в лазарете...

Измученные, издрогшие, жадно проглотив ненасыщающий завтрак, люди от кухни торопились в бараки, чтобы плотно прижаться на нарах друг к другу. Но ветер схватывал дверь, вырывал из застывших пальцев скобу, и холод со снегом врывался в барак...

— Затворяй! Чтобы черти тебя... Затворяй!

Барак, воздух которого пропитался махорочным чадом, запахом прокисших шинелей, сопревших портянок и нечистого тела, казался обителью блаженства...

После завтрака отбирали людей для отправки в разные концы фашистского райха. Тех, кого угоняли, кормили обедом вне очереди, и вот уже колючий и пронзительный ветер распахивал полы их истрепанных, негреющих шинелей, охватывал их нестерпимым ознобом. Люди шагали к станции. Они шли вереницей, наклоняясь вперед, зажимая ладонями уши, зажмуривая глаза от колючего снега и едва переводя дыхание, навстречу ветру, в деревянных колодках, скользя, спотыкаясь и падая. Вслед за ними из лазарета выходили санитары с носилками, чтобы снести в мертвецкую тех, кто умер, шагая к станции, или упал на платформе в ожидании погрузки в вагоны, не успев изведать новую долю...

Многие уже отчетливо понимали, что во всех лагерях Германии царит тот же самый режим, ни лучше, ни хуже. Но они боялись почувствовать себя еще раз одинокими и потерянными в каком-нибудь новом месте и потому никуда не хотели ехать, страшась потерять друзей, в которых чувствовали как бы частицу далекой родины.