Олег Жиганков - Римский Лабиринт

Последние несколько часов привнесли столько перемен в жизнь Пьетро, что он пребывал в растерянности. Кроме того, его члены ныли, а в голове гудело. Но теперь он точно видел, каким чудесным образом Бог спас его и братию. Позднее он ещё подумает над всем тем, что сказал ему кардинал Колонна. Но и теперь уже Пьетро ясно видел, что это был человек, которого в его жизнь послал Бог. Говорить Пьетро уже не мог. Он хотел опуститься на колени перед своим спасителем, но кардинал удержал его.

— Зачем всё это? Ты чище и лучше меня, Пьетро. Впрочем, — он осмотрел его сочувственно, — не столь уж ты и чист. Пойдём-ка поскорее ко мне домой. Там тебя помоют, и накормят, и позаботятся о твоих ранах. А потом мы с тобой ещё поговорим — о многом поговорим. Ну, пойдём же.

Пьетро сделал шаг к двери, но как будто что-то вспомнил и остановился.

— А как к вам попало это письмо?

— Я его выкупил у людей Главного, — тихо сказал кардинал. — У меня с ними уговор такой. Они знают, что Главный им бы всё равно ничего за это письмо не заплатил. Вот они и пришли ко мне.

— А Главный — это кто? — недоумевающе спросил Пьетро.

— Главный — это тот, которого ты видел в купальне, — испытующе взглянул на Пьетро кардинал.

Пьетро тут же вспомнил обрюзгшую седую голову, искажённый в гримасе гнева рот и слова: «Выбейте-ка душу из этого вора!»

— А кто этот человек?

— Как? — удивлённо посмотрел на него кардинал. — Ты ещё не догадался? Это и был Его Святейшество, папа Григорий со своими конкубинками. Их у него целый гарем. Ну, пойдём же, Пьетро из Мурроне. Ты поедешь по Риму в карете. Тем более, идти ты, как я вижу, не можешь.

Надежда – сновидение бодрствующих.

Клавдий Элиан (ок. 170 г. — ок. 235 г.)

2007, 29 сентября, римские катакомбы

— Мы сделали всё, что было в наших силах — и даже больше того, — сказал Адриан, придерживая Анну за плечи, покачивая и успокаивая её.

Их странствию пришёл конец, они оба понимали это. Дальше идти у них не было сил, да и некуда было дальше идти.

— Не хочу умирать медленно, — тихо сказал Адриан. — Я уже достаточно времени так умираю — целых десять лет.

— И что ты предлагаешь? — проговорила Анна сквозь слёзы. — Покончить самоубийством? Как ты себе это представляешь? — Он хотел что-то сказать, но она не захотела слушать. — Я не хочу умирать, не хочу, не хочу…

— А разве у нас есть выбор? — спросил Адриан. — Мы всё равно умрём, притом очень скоро и очень мучительно.

— Нет выбора? Никогда не верила людям, которые говорят, что у них нет выбора. Они делают ужасные вещи, эти люди, которые говорят, что нет выбора, — шептала сквозь слёзы Анна. — Я не хочу… Понимаешь ты, не хочу бояться тебя, бояться себя… Да, я умру, но я не хочу умирать от твоей руки, равно как и от своей. Я знаю, это очень, очень эгоистично, но прошу тебя — не делай этого.

Весь мир казался теперь далёким, иллюзорным для неё. Прошло, перегорело всё, что представляло для неё ценность на поверхности. Рассеялась, будто никогда её и не было, страсть к Винченцо. И только один человек, Адриан Фера, был нужен и ценен для неё сейчас. И этот человек готов был в любой миг пресечь её и свою собственную жизнь. Адриан прижал её ближе к себе. Почему всё должно быть так ужасно? Почему всё так несправедливо? Почему тот человек, который был ему дороже всего мира, должен мучиться, а затем умереть — на его глазах или от его руки? Они сидели в кромешной тьме, прижавшись друг к другу, ища утешения. Но чем они могли утешиться?

— Если я умру своей смертью, — прошептала Анна, — наверное, буду выглядеть, как скелет. Но этого всё равно никто не увидит в этой тьме, поэтому не страшно. Совсем не страшно. Зато у нас будет ещё много-много времени вдвоём — мы можем говорить и говорить, пока хватает сил. Мы можем заговориться до смерти, — она попыталась улыбнуться. — Я буду читать тебе стихи — я знаю много, много стихов. А ты будешь рассказывать мне разные истории. Расскажешь о себе — как ты жил все эти годы без меня.

— Плохо жил, — признался Адриан. — Не хочу даже вспоминать.

— Тогда ты расскажешь мне свои истории про архитектуру, про пап, церковь…

— Ты рассуждаешь так, будто у нас вся жизнь впереди, — тихо сказал Адриан.

— А разве не так? Сколько её ни осталось — всё же это наша жизнь. И я ещё о многом, об очень многом хотела порассуждать с тобой.

— О чём, например?

— Ну, о смысле жизни. Ведь должен же быть какой-то смысл? Или я совсем отстала от жизни? Да нет, я верю, что во всём есть какой-то смысл. Но я не могу его уловить, он — как дыхание, ускользает от меня каждый раз, когда я чувствую, что обрела его.

— Смысл жизни? — отозвался он. — Какой смысл? Вот рождается ребёнок, человек — рождается в такой вот непролазный лабиринт, у которого нет конца, нет выхода, и идёт себе вместе со всеми, поёт песни. И его не смущает тот факт, что он идёт в никуда. Он просто идёт, и ему иногда больно, иногда весело. И только когда он подходит к своей черте, к глухой стене, к которой подходят все, когда остаётся один, тогда начинает паниковать, биться. Но что за дело до него другим? Тем, которые всё ещё идут и поют песни о выходе из лабиринта? Они ещё не знают, не хотят знать, что выхода нет.

— А как же вера в Бога? — возразила Анна. — Неужели всё это выдумки — религиозный «диснейленд», как ты сказал тогда, в Ватикане? За эти недели, что я провела с тобой, я многое поняла, но и много новых вопросов открылось. И я хочу знать ответы.

— Интересно, — заметил Адриан, — что ты ещё хочешь что-то знать… Что это может изменить? Да, действительно, в человеческой природе есть какая-то неизъяснимая загадка. Что это? Я ничего не понимаю… Что влечёт тебя? Что влечёт меня? Почему мы так цепляемся за жизнь?

— Это именно тот самый вопрос, на который я хочу найти ответ, — сказала она, прижимаясь к нему. — А скажи мне, Адриан, что станет с нашими душами, когда мы умрём? Ты веришь в душу?

— Душе для своего существования нужно тело. Нет тела — не будет и души.

— Но разве не верят многие люди в то, что душа и после смерти тела остаётся жить? — не унималась Анна.

— Люди во что только не верят, — отозвался Адриан. — Впрочем, когда-то христиане считали, что после смерти человека душа как бы засыпает, а пробуждается только в Судный день — для того, чтобы быть либо оправданной, либо осуждённой. Думаю, меня устроила бы уже первая часть их верований — душа засыпает и исчезает, успокаивается навеки, не знает ни терзаний ада, ни пытки ожидания суда. Она просто спит и спит — спит вечно.

— А я, наверное, не хотела бы вечно спать, — сказала Анна, и даже в темноте Адриан мог видеть её грустную улыбку.

— Давай не будем пока о смерти, — попросил Адриан. — Скоро мы и так узнаем, что случается с человеком, когда тот умрёт.