Ричард convertfileonline.com - _2016_02_09_21_40_03_404

В богемной субкультуре Парижа (и ее американском аналоге — среде завсегдатаев кафе, сформировавшейся в начале ХХ столетия в Гринвич-Виллидж) марксисты, анархисты и радикально настроенные представители рабочего класса общались с художниками и писателями [6]. У них у всех был общий противник — огромный монстр буржуазии. Однако, по мнению Граньи, богема по своей сути аполитична, а истинный враг — не тирания капитализма как экономического строя, а подавление основных элементов человеческого духа господствующей культурой. В конце своей книги Гранья говорит о том, что поэт и писатель ХХ столетия Дэвид Лоуренс был в равной мере разочарован и американским капитализмом, и российским коммунизмом: «Лоуренс говорил, что все современное общество представляет собой “разновидность большевизма, умертвляющего живую плоть и поклоняющегося механическому прогрессу”» [7].

Представители богемы не только высоко ценили творческое начало в человеке, но и сами демонстрировали его во многих произведениях: картинах, написанных во множестве новых стилей и отражавших совершенно новое видение мира, а также целой волне прозы и поэзии, описывающей лишения современных людей в поиске себя, любви и смысла жизни — от мадам Бовари до Альфреда Пруфрока, леди Чаттерлей и Дина Мориарти51.

Критика богемы

Дэниел Белл, дальновидный мыслитель, оказавший большое влияние на мое мышление, называет себя социальным консерватором и экономическим либералом. В его книге The Coming of Post-Industrial Society52 представлено описание нашего времени, до сих пор актуальное [8]. В другой своей книге под названием The Cultural Contradictions of Capitalism («Культурные противоречия капитализма») Белл определил культуру как основное противоречие капитализма. «Современную культуру, — пишет он, — определяет полная свобода искать в мировых запасах и поглощать любой новый стиль. Такая свобода проистекает из того факта, что принцип современной культуры сводится к выражению и трансформации “я” для достижения самореализации и самоосуществления» [9]. Обратите внимание на то, что он с иронией взял слово «я» в кавычки. По мнению Белла, представители современной богемы страдают не только нарциссизмом, но еще и инфантильностью и отсутствием оригинальности [10]. Он называл их образ жизни «поп-гедонизмом» и утверждал, что контркультура — это не что иное, как «крестовый поход детей». Более того, капитализм сам навлек все это на себя. «Словом, не труд, а образ жизни стал источником удовлетворения и критерием хорошего поведения, — писал Белл. — За последние 50 лет в результате разрушения религиозной этики и увеличения дискреционного дохода культура взяланасебя инициативу постимулированию перемен , а экономика перестроилась на удовлетворение новых потребностей» [11].

Но так ли это плохо? Разве свободная рыночная экономика не должна быть направлена на удовлетворение наших нужд? По мнению Белла, это плохо, поскольку именно экономика обеспечивает поддержку всех остальных аспектов жизни общества, а экономика не может работать эффективно, если разрушена ее этическая основа: «Когда протестантская этика была изгнана из буржуазного общества, остался один только гедонизм и капиталистическая система утратила свою трансцендентальную основу. …Культурным, если не моральным, обоснованием капитализма стал гедонизм, представление о получении удовольствия как образе жизни» [12].

Большая ошибка такого подхода состоит в том, что он разделяет работу и личную жизнь, экономику и культуру, а также выделяет отдельные сферы жизни с отличающимися системами ценностей, взаимодействие между которыми допустимо только определенными способами. Дэвид Брукс обнаружил зарождающуюся тенденцию к слиянию этих двух сфер и выдвинул предположение о формировании отдельного нового класса. Он даже дал этому классу легко запоминающееся название — бобо, сокращение от слов «буржуазия» и «богема» [13]. «На протяжении всего XX века отличить мир капитализма от богемной контркультуры не составляло труда, — писал Брукс. — Будучи практичными обывателями, буржуа определяли традиционную мораль среднего класса. Они работали в крупных корпорациях, жили в пригородах и ходили в церковь. …В старой системе представители богемы были носителями ценностей радикальных 1960-х; в свою очередь буржуазия ярко проявилась в предприимчивых яппи 1980-х. Однако сейчас буржуазные и богемные атрибуты смешались. Отличить потягивающего эспрессо художника от поглощающего капучино банкира стало практически невозможно» [14].

В своей книге Брукс обращает внимание на формирование меритократической этики и разнообразия в новом мире бобо, а также рассказывает о том, как после Второй мировой войны изменился контингент студентов в университетах Лиги плюща — студенческая среда, в которую входили в основном белые американцы из высших слоев общества, превратилась в смешение студентов разной этнической принадлежности и уровня благосостояния. Однако то, о чем идет речь в большей части книги, — скорее не социология, а социальная сатира. Брукс подробно описывает образ жизни и потребительские привычки этого любопытного нового класса. Бобо покупают продукты в элитных магазинах, таких как Whole Foods, обставляют свои дома товарами из Pottery Barn и Restoration Hardware, носят одежду от Banana Republic и J. Crew, а более продвинутые и богатые отдают предпочтение маркам Gucci или Helmut Lang.

Брукс проницательно и остроумно описывает странности в поведении бобо и их претенциозность, но оставляет без внимания глубокие экономические сдвиги, которые привели к формированию этого поколения. Согласно его описанию бобо — в основном повзрослевшие беби-бумеры, буржуа в богемной одежде. Следуя за ними на работу, Брукс прежде всего обращает внимание на внешние атрибуты, упуская из виду то, что для людей, представляющих собой основу этого смешанного поколения, работа стала принципиально другой — как по наполнению, так и по смыслу. Хотя автор не смог увидеть этого сам, он все же привлек внимание к более глубоким процессам, чем образ жизни и культурные тенденции, которые он описал с такой иронией и знанием дела.

В статью The Organization Kid («Дитя организации») [15], опубликованную в апреле 2001 года в журнале Atlantic, Брукс включил мрачный эпилог к книге Bobos in Paradise. Для того чтобы понять, каких детей воспитывают бобо, он навестил студентов Принстонского университета и пришел к выводу, что они угрюмые трудоголики, одержимые карьерой и преклоняющиеся перед любой властью, которая поможет им двигаться вперед. Это своего рода возврат в 1950-е годы, к «человеку организации» Уайта. Брукс пытается донести до читателей проницательную, но очень простую мысль: безумие 1960-х осталось в прошлом, а значит, пора снова браться за дело. Единственное отличие в том, что внутри эти подростки еще более безжизненны, чем были их бабушки и дедушки из числа бизнесменов. Эти молодые люди не только не умеют веселиться — у них нет даже жизнеутверждающего чувства высшего предназначения или призвания. Ими движет только стремление к личному успеху ради него самого — или, если говорить точнее, ради них самих. По мнению Брукса, эти молодые люди «не имеют представления о том, что такое характер и добродетель»; они воспитаны в «стране, которая в погоне за счастьем и успехом утратила язык греха и формирования характера» [16]. Таким образом, все наследие 1960-х оказалось не только преходящим и поверхностным, но и глубоко деструктивным.