Ольга Перовская - Остров в степи

— Ну, а вы что же думали? Шутят с вами, когда говорят, что к животным нельзя лазить? Ты, Варюшка, отлично знаешь, как твой папа мучается с этими зверями. Ночей не спит, беспокоится — как бы их не испугали, не покалечили, не обкормили. Так же и Ленин папа, и Индейцев, и Матвейкин дядя. А вы взяли и…

— Тетя Оля, я больше никогда не буду! Я думала, раз ламы домашние, то им приятно будет, чтобы мы покатались немножко и угостили их хлебцем. А они уж разозлились. Вот правда, тетя Оля, никогда больше не буду так делать!

— И даже другим намнем бока, пусть только сунутся в ламам, — мрачно сказал Матвейка.

Мы сидели в приемной больницы, пока доктор осматривал Индейца. Ребята смотрели на дверь докторской комнаты, вздыхали и жалобно шмурыгали носами.

— Мда, — сказала я грустно, — положение у вас серьезное; Павел Федотыч — строгий человек.

Носы зашмурыгали сильнее.

— Раз она-у индейцев домашняя, то что она, сдохнет, что ли, если на ней чуточку покатаются, — настаивал па своем Матвейка.

— Тетя Оля, Пахомка — вигонь? — внезапно спросила Варюшка сквозь слезы.

— Вигонь. А ты откуда знаешь такие подробности?

— Когда приезжали рабочие, из Днепростроя, папа рассказывал им, что ламов бывает три сорта: вигонь, потом какой-то на «однако» похоже…

— Гуанако?

— Ага! Это самый большой. А еще — у которого самая лучшая шерсть.

— Альпака.

— Верно! Как ты знаешь про все это?

Ребята с таким восхищением смотрели мне в рот, что я тут же рассказала им про дедушкин пиджачок.

— Вот видите, каким серьезным делом занимаются ваши отцы. Они изучают, как лучше разводить нам эти замечательные пиджачки, платьица и пальто. Они непременно хотят добиться, чтобы у Пеструшки, Гордячки и Шоколадки рождались маленькие пидж… то есть ламенки. Вы бы должны помогать им, а вы мешаете. Хорошо будет, если после вашего катанья Гордячка заболеет и сдохнет?

— Ой, неужели это может случиться? Тогда я… Я тогда… Не хочу-у-у!

— Мы не бу-у-дем!

Вышел доктор и объявил:

— Придется мальчика оставить в больнице. Ему наложили повязки, и все как будто хорошо, но у него сделался жар. Сообщите, пожалуйста, его родителям.

— Вот вам и еще одно удовольствие, — сказала я, когда мы вышли на улицу. — Реветь тут нечего. Надо просто понять и как следует запомнить.

Ребята плелись за мной, как пришибленные. Мы зашли на дом к Индейцу, а потом направились в лабораторию, к Павлу Федотычу. Я велела ребятам дожидаться меня крыльца и ушла, унося на себе их робкие молящие взгляды.

— Павел Федотыч, — сказала я, — ребят больше ругать незачем.

— То есть как это незачем? Не только ребятам, но и отцам их пропишу. А уж Варьке своей такого перцу задам, что она у меня будет помнить. Безобразие! Дорогие животные, день и ночь не знаешь покоя с ними, а тут…

— Павел Федотыч, ребята все это уже слышали. Они проревели в больнице ровно сорок четыре минуты. Они больше и сами не будут и другим не позволят.

— Все равно, — насупившись, ответил Павел Федотыч. — Я свои обязанности тоже знаю, Ольга Васильевна.

— Кроме того, — начала я сердиться, — опыт сегодняшнего дня позволил ребятам сделать одно меткое сравнение: они находят, что вы злее Пахома.

Тут я услышала такой взрыв смеха, что даже привскочила на стуле.

— А, ну их к свиньям! Пускай убираются, куда хотят. Только пусть на глаза мне не попадаются.

Все-таки весь этот день Павел Федотыч был необыкновенно мрачен и зол. Работники поселка старались не встречаться с ним, а если встречались, то уходили от него красные и обиженные.

Мы удивлялись: неужели это ребячья шалость так расстроила его? Ведь в конце концов ничего ужасного не случилось.

Только вечером я узнала, в чем дело. Оказывается, Гордячка уже двенадцатый месяц носила маленького. Правда, ламы так устроены, что у них незаметно это, но маленький ламенок уже скоро должен был родиться.

Вечером я зашла к Наталье Александровне за книгой, а она говорит:

— Павло совсем голову потерял. Эти мерзкие ребята покатались сегодня на Гордячке, и вот у нее маленький рождается. Только, кажется, он рождается раньше, чем нужно. Подумайте, какое будет горе, если ламенок родится мертвым или уродцем.

Жалобный плач послышался за перилами кроватки.

— Молчи! — сурово сказала Наталья Александровна и пошла искать для меня книгу.

— Ничего, девчура, не огорчайся, — успела шепнуть я Варе. Может быть, мы завтра вместе пойдем на него любоваться.

— Маленький пиджачок… — сквозь слезы вспомнила Варюшка, и мы с ней расцеловались.

Наутро Павел Федотыч позволил нам с Варей пойти вместе с ним. Едва мы подошли к двери степного загона, оттуда выглянул какой-то веселый субъект.

Светлокаштановые крупные локоны завились у него по всему тельцу. Мордочка была голенькая, глазки уже сейчас, с первого дня, заносчивые, как у Пахома, а губы морщились в лукавую усмешку.

Он вышел нам навстречу, принюхался и стал тереться боком о стенку сарая. Ничего у него и не чесалось, а просто он видел, до чего мы все любуемся им, и форсил.

— Ой, какие ноги комичные! — восхищалась им Варя. — До самой щиколотки как будто широкие брючки. Знаешь, как у кого? Как у Чарли Чаплина в кино.

Мы все засмеялись, и ламенок хохотнул за компанию с нами. Так его тут же и назвали Чарли Чаплиным.

А настоящий Чарли, тот, который артист и живет в Америке, наверно, и не знает, какой славный однофамилец есть у него на Украине.

Скажите правду: приходилось ли вам в самом разгаре работы или игры влетать со двора в комнату с перепачканным лицом, с горящими глазами, с растрепанными, торчащими вверх волосами?

В таких случаях всегда кто-нибудь закричит:

— Да ты что, взбесился? Смотри, на кого ты похож совсем дикий!

И это верно. Это уже самый первый признак. Если волосы стоят кверху, а не свешиваются на лицо и на шею, значит животное дикое.

В Монголии около полсотни лет назад на караван знаменитого путешественника Пржевальского наскочил табун большеголовых буланых лошадок. Чолок у лошадей не было вовсе, а густая короткая грива дыбом стояла кверху.

Пржевальский сразу же догадался, что перед ним невиданные еще никем дикие лошади.

Он погнался за табуном. Но табунок быстро скрылся, и сколько он ни искал, живую дикую лошадь ему уже больше ни разу не посчастливилось увидеть. У местных охотников он разыскал только шкуру и череп такой лошади. Описание это и отправил в Ленинград (который в то время назывался Петербургом), в Академию наук. По его письму и этим остаткам ученые определили, что он действительно открыл неизвестный в науке новый вид животного.