Ольга Перовская - Остров в степи

Над глазами у Шутки сгорели ресницы и брови. Лапы до мяса спеклись на жару.

Тут услышал он голос:

— А ну, Шутка, поддай! Шутый, усь, усь, собака! Ату! Ну-ка, Шутка!

Шутка сразу забыл про всю боль. Пал на спину барана Вцепился. Баран сиганул, и все трое промчались на волю.

Следом рухнула крыша. Обожженные люди кричали, смеялись.

А старик и собака упали у ямы. И сырая земля оживила их снова.

Лапы сильно задергались, словно Шутка побежал куда-то во сне. Пес брехнул, заворчал и проснулся.

Над степью занималась заря. Скоро солнце начнет припекать.

Шутка встал и поплелся к крыльцу. На крыльцо вышла дочка хозяина с миской:

— Ну, ты, Шутка, чего не вечерял вчера?

Она поставила Шутке болтушку с кусочками брюшины. Шутка быстро ее похлебал и пошел, не спеша, по дороге. Боровский с утра обошел все хозяйство, выдал пару щенков чабанам на сараи.

— Хорошие будут щенки. Не такие, как Шутка, а все-таки добрые будут собаки. Прощайте, товарищ Боровский!

Проводив их, занялся Боровский своим велосипедом. Нужно было поехать узнать распоряжения насчет лисо-собак. И в газетку ему захотелось взглянуть: интересно ведь все, что творится на свете.

Тут он вспомнил про Шутку и нагнулся к нему под крыльцо. А когда распрямился, к нему уже подходила седая собака. Она осторожно держала зубами газету, в которой имелась заметка: «Замечательный опыт гибридизации лисиц и собак увенчался успехом. Срочно по телеграфу нам сообщено, что вчера в институте получены первые лисо-собаки. В ближайшие дни мы дадим о них подробные сведения».

Как вам это понравится? Вот, смотрите.

Два пальца на большой голой ступне. Над ними долговязые, больше метра длиной, голые ноги, затем — круглое, упитанное тело, а над телом — опять на целый метр — худая длинная шея. И только там, на высоте двух с лишним метров, скуластая пучеглазая голова.

Она медленно поворачивается и моргает. На лбу, где у всех морщины, у нее торчат четыре волоса. А темя, на котором полагается, чтобы росли волосы, у нее, наоборот, лысое.

Она — глупая, важная и высокая. Вы думаете, верблюд, да? Нет, это птичка. Самая настоящая птичка, с перьями, клювом и хвостом. Называется она: африканский страус.

Птичка шагает взад-вперед по станку, заложив за спину крылья, и о чем-то думает, как старый профессор. Думает и моргает покрасневшими веками. Станок величиной с хорошую просторную комнату, но нашей птичке в нем тесно.

Рядом, справа и слева, еще станки. В них так же целыми днями расхаживают задумчивые профессора.

— Да шоб вы повыздыхали все! — ворчит на них старый рабочий Сорочко. — С утра до вечера качает вас, як на том пароходе. Дивитесь, люди добрые, на это хождение: аж тошно делается.

Каждый день Сорочко так выговаривает страусам. Они высовывают головы через загородки станков и моргают, как будто чувствуют, что он прав.

— Ну, чего вытаращились? Дети будут пучеглазые. Кыш на место! Лягте в стороночку и лежите.

Сорочко разговаривает со страусами очень строго. Со стороны можно подумать, что он их терпеть не может. Но это совсем не так. Каждого страуса он выняньчил и выходил с самых первых дней его жизни. Он очень любит их, постоянно о них заботится и даже ночью видит их во сне.

В эту зиму у Сорочко было особенно много забот. Страусовые яйца положили в инкубатор в самом конце лета. Через сорок пять дней из них вывелось четыре страусенка-поздняка. Они не успели подрасти, как уже наступили холода.

Сорочко заменял им мать — наседку. Но ведь у него не было широких теплых крыльев, и он не умел садиться на землю так, чтобы закрыть своим телом сразу весь выводок.

Четыре долговязых зябких страусенка жались к нему и дрожали. Он покрывал их своей шубой, грел им голые ноги и бегал к технику Страусу Иванычу требовать, чтобы страусятник лучше отапливали. А Страус Иваныч бегал к Павлу Федотычу.

Топлива в этом году сильно нехватало. Надо было делить его так, чтобы хватило всем. Павел Федотыч скреб в затылке. Но в затылке дров, по-видимому, было тоже не очень-то много. Поэтому страусята не переставали жалобно пищать.

Сорочко и Страус Иваныч перевели их в самую солнечную комнату и стали думать. А когда немец и украинец вместе думают над одним и тем же, тогда уж, будьте спокойны, они наверняка придумают что-нибудь хорошее.

Сорочко вошел в угловую солнечную комнату. В ней никого не было. На полу валялась подстилка из соломы. Стояло корыто с чистой водой и другое корыто, пустое.

В углу комнаты на веревке висело то, что придумали немец с украинцем. Это был большой колпак, такой, как делают иногда над плитами, чтобы вытягивать чад.

Колпак был подвешен больше, чем на полметра от земли, и к нему была пришита войлочная юбка. Площадка под колпаком также была покрыта войлоком. Из-под юбки виднелись голые страусячьи пятки, куцые хвостики, и слышалось сонное: буль, буль, трр…

Страусята целыми днями сидели под своей юбкой и сами, своими горячими телами, так сильно нагревали воздух под колпаком, что там было жарко, как в бане.

Сорочко прошелся по комнате, натянул па одно выставившееся гузнышко конец юбки и, как всегда, наворчал ни страусят. Взрослых страусов он упрекал за то, что они целый день шагают, а на маленьких у него была другая обиде:

— Ну, вы! Чего целый день сидите? Гулять надо, вон солнышко какое веселое. Весна скоро, а вы все под юбкой сидите, словно рахитики какие. Вот мы отберем у вас колпак, тогда будете знать.

Сорочко перетрушивал на полу солому и гудел себе под нос. А страусята молчали, как будто им стыдно было своего поведения. Они тихонько ворочались и украдкой выглядывали из-под юбки.

Было время обеда. Сорочко позабирал по станкам пустые корыта, расставил их на столе в кладовой и начал развешивать корм.

Взрослым страусам полагалось размельченное зерно, рубленое сено и обрезки овощей. Маленьким прибавляли еще толченых костей и мяса.

Наполнив все корыта, Сорочко разнес угощение но станкам. А самое большое корыто он с ворчней потащил своим «малым». Страусята наверно подглядывали за ним все время. Как только он опустил еду на пол, они сразу зашевелились и повылазили наружу.

Ноги у них затекли без движения. Они вытягивали их и хрустели суставами. Потом подходили и начинали торопливо глотать из корыта. От спешки и жадности они давились и раскрывали рты. На голых шеях у них то справа, то слева вздувались пузыри. Это еда спускалась по пищеводу в желудок.

Когда страусята поели и напились, Сорочко заставил их немножко побегать. Потом он нагнулся над Гремушкой и стал смазывать ей больной палец мазью. В это время другой страусенок щипнул его сзади за шиворот. Сорочко сердито выпрямился и вдруг улыбнулся. К нему, чуть прихрамывая, подошел его любимчик Малыш — самый маленький из всех страусят. Он внимательно посмотрел на Сорочкину грудь и стал выклевывать пуговицу на его полушубке.