Ольга Перовская - Остров в степи

Этот человек подошел к атаману и стал шептать ему что-то. Атаман слушал его и все выше подымал брови.

— Да мы же видали их… Ну, и что же?.. Да ну, ерунда. Не может быть, они же маленькие… Да что ты говоришь? Одна такая мышь загнала двух кровных коней? А ну, посмотрим…

Он обернулся к помощнику и сделал распоряжение. Двадцать верховых моментально помчались к старому сараю. А нам атаман приказал:

— Через десять минут чтобы у меня была готова сбруя для всех зеброидов. Если не приготовите, я велю зарядить пушки, и от вашего поселка останутся одни щепки.

Ну, понятно, минут через двадцать все было готово. Верховые подводили по одному, по два зеброида и запрягали их в пушки. Трохимка стоял и глядел на все это. Я один только знал, как ему сладко. Если бы ему на это время дать силу такую, он бы наверно этих бандитов на клочки разорвал всех.

Вдруг он увидал, что ведут его Мотылька: человек десять нацепилось на него и тащат. Он брыкается, а они его нагайками лупят. Трохимка бросился к ним и закричал:

— Пустите, я сам его запрягу! Меня он послушается!

И верно, запряг Мотылька и Фрегата. Рядышком, в одну пару. А. с остальными бандиты сами справились. Когда все было готово, ездовые чуть только шевельнули зеброидов, для пробы. Они подхватили и пушки захлюпали по грязи, как простые телеги.

Вот тут-то наш Трохимка и потерял голову. Подбежал он к атаману и давай проситься:

— Дядько, можно мне с зеброидами поехать? Все равно вас они не будут слушаться, а ко мне они привыкли. Я знаю, как кормить их, как ухаживать за ними. Назначьте меня конюхом к ним.

Я, как услыхал это…

На этом дедушка Федоренко остановился и долго молчал Вотом он неохотно и коротко закончил:

— Ну, не послушал он меня, уехал все-таки. Уехал, а вечером к нам взошла конница товарища Буденного, н все наши муки кончились.

— А потом что? — спросили ребята.

— Потом ничего больше, все уж.

— А что же с Трохимкой было?

Дедушка сморщился и недовольно заворчал на них:

— А-ах, какие вы, ну вас совсем! Все-то им расскажи да объясни… Ну, Трохимка поехал с этими бандитами. Потом задумал угнать от них зеброидов назад к нам, в Асканию. Они два раза поймали его. Потом Красная армия прижала их к самому морю. Им стало некуда деваться, вот они и решили: чем большевикам достанутся лошади, лучше пусть пропадут.

— Ну, и что же?

— Ну, и вот. Велели они Трохимке сесть на Мотылька и гнать всех зеброидов в море, будто купаться. А сами подняли ружья… Эх ты, что-то Пальма закряхтела… Пойду, погляжу.

Дедушка убежал и долго пропадал в Пальмином станке. Когда он вернулся, лицо у него сияло большой радостью.

— Варюшка! — закричал он еще издали. — Беги к отцу и скажи, что родился новый Фрегат, еще лучше того, прежнего.

— Розовый, да? — спросила Варюшка, срываясь с места. — С черными лентами?

И, не дождавшись ответа, она изо всех сил помчалась к отцу.

Она шагала по середине дороги. Было очень жарко и душно. И если бы она была человеком, она давно бы уже отдувалась и обмахивала платком потное лицо и шею. Но она не была человеком и не могла потеть. Вместо всего этого она далеко высовывала красный мокрый язык, и капельки с него мягко капали в пыль.

В поселке ей наперекоски вынесся какой-то дворовый Аромат.

Он развязно закруглил хвост в два полных кольца и сунулся нюхаться.

От обнюхивания, вы, наверное, это знаете, никто не мо жет уклониться. Это так же невежливо, как не пожать протянутую руку.

Но пожимать, то есть я хотела сказать — нюхаться, можно по-разному.

Трусы делают это с подлизыванием, смирненько поджав хвостик, смельчаки — независимо, закрутив его над спиной.

Пришедшая со степи собака всем своим хвостом выразила, что считает Аромата ничтожеством и мелочью.

Она задержалась на целых пять минут. Все это время она придирчиво и требовательно нюхала Аромата со всех сторон. Отступал Аромат — она делала шаг за ним. Кружился Аромат — и она кружилась следом.

И только тогда, когда кольца Аромата совсем развились и хвост виновато ссутулился между задних ног, собака оставила его и зашагала дальше.

В середине поселка, на главной улице, была почтовая контора. Громкий бас заставил конторщика просунуть нос сквозь железные прутья окна.

Вся в белых длинных локонах, громадная собака смотрела в окно из-под косматых бровей.

— Шутый [2] Шутый — по-украински значит безрогий, комолый. с овчарни пришел за хозяйской газетой. Минута в минуту всегда пришлепает! Как будто у него на лапе часы!

Осторожно взяв в зубы газету, собака отправилась в обратный путь.

Аромат снова перенял Шутку на полдороге.

Теперь пасть у Шутки была занята. Положить хоть на минутку хозяйскую газету пес не согласился бы ни за что на свете. Он должен был ухитряться, чтобы не вызвать скандала и драки.

Он проходил мимо, не останавливаясь.

И хвост его — волнистая линия с полуколечком на конце, — ясно говорил, что, хотя хозяин его и не боится, но он никого не желает задевать.

Выйдя в открытую степь, Шутка свернул хвост калачом и затрусил к едва-едва видневшимся точкам — сараям.

Справа и слева дороги белели полынь и ковыль.

Ветерок шевелил седые космы на Шуткиной голове.

С ветерком прилетел из степи в его ноздри родной, милый запах овечьего стада — отары.

Далеко в степи стоял, опираясь на посох, пастух-чабан. Пастушья овчарка хлопотала возле стада — проверяла норы разбойника-лисовина.

А пушистые, как тюки ваты, овечки-мериносы мирно паслись в душистых травах.

Шутка родился возле овец, прожил с ними всю жизнь и состарился. А теперь он уже два года жил с собаками на псарне.

Ему не приходилось больше целыми днями загонять и считать овечек.

Не нужно было трудить старые лапы в бесконечных переходах, дрожать в непогоду и в бурю.

Он жил на пенсии.

У него было теплое гнездо под крыльцом флигелька, и единственной его обязанностью было ходить ежедневно в поселок за хозяйской газетой.

Это было вовсе нетрудно.

Положительно, Шутка к старости заработал отличную жизнь и покой!

И все-таки, если бы Шутка мог немножко меньше слушаться своего хозяина, тут же на месте он положил бы в пыль газету и свернул бы от сытой, спокойной жизни туда, к пастухам, к овечкам, к тревогам и бурям.

Но газета…

Шутка отфыркнул из ноздрей воспоминания молодости. Собаки не умеют вздыхать. Он продолжал свой путь.