Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

— А! — произнес он. — Здесь всюду в болотах и лесах скрываются целые банды всевозможных людей, которые находятся в очень плохих отношениях с полицией и законом.

Вскоре мой товарищ отправился на свою скромную охоту на жуков, я же остался в лагере и начал рисовать акварелью добытую громадную щуку. Многократно я слышал шелест в тростниках и плеск воды, даже различил громкое дыхание человека. Усмехнулся, потому что знал, что вскоре он зайдет. Человек, вероятно давно преследуемый, долго прячась, кружил около нашего лагеря и изучал наши вещи, чтобы по их виду сделать вывод, кто мы такие.

Но после заката солнца он вышел из чащи и остановился передо мной в каких-то пятидесяти шагах, проявляя каждым своим движением готовность скрыться и убежать при первых признаках опасности. Он стоял молчаливо, внимательно, по-звериному, вглядываясь в меня.

— Может быть, хватит этого? — произнес я. — Лазите по этим зарослям в течение целого дня, еще, не дай Бог, утонете! Лучше присядьте и напейтесь чаю с сухарями!

Он колебался еще немного, а потом подошел и уселся по другую сторону от костра. При этом держал правую руку за спиной.

— Ничто вам здесь не угрожает, приятель, — произнес я, улыбаясь — стало быть, заткните топор за пояс, ведь он вас утомляет.

Он выполнил это, как по команде и немного погодя пробормотал:

— Всегда лучше убедиться в лояльности соседей…

— Пожалуй! — согласился я. — Наливайте чай и берите сахар и сухари.

— Благодарю! — произнес он уже смелей и принялся за чай, закусывая самым мелким кусочком сахара, какой нашел в мешочке.

Я избегал вопросов, ожидая, что он или начнет выкручиваться, прибегнув ко лжи, или разоткровенничается.

После стакана чая, он начал с первого, убеждая меня, что прибыл сюда для ловли рыбы, которую намеревался солить и доставлять на продажу в ближайшую деревню. Однако я заметил, что у него на плоту были только удочки, но не было там ни запасов соли, ни тем более сетей и посуды для хранения рыбы.

Было очевидно, что он лгал, а я скептически молчал. Он почесал затылок, подумал и внезапно выпалил:

— Бежал я из Хабаровской тюрьмы. Первый раз поймали, а теперь получилось…

Это была уже чистосердечная правда.

— Будете здесь все лето?

Он поднял на меня быстрые карие глаза и пробормотал:

— Не знаю… Как получится…

Я молчал, чтобы мои вопросы не возбуждали в нем подозрения.

— Я здесь недалеко: строю себе шалаш, — заявил он, а в его голосе была и просьба о снисхождении и вопрос.

— Хорошо! — ответил я. — Будем соседями, а при желании можете помочь нам в ловле рыбы и бабочек.

— Почему нет? — ответил он живо. — Кормить будете?

— Будем.

— Ну, тогда согласен! А теперь пойду устраиваться. Благодарю за угощение!

Он встал и сразу, как змея, проскользнул под защиту зарослей.

Более в этот день мы его не видели. Очевидно, не хотел быть навязчивым, ведь какие же это гордецы — бродяги сибирские! А может быть, он ожидал ответного визита? Вечером, когда в каком-то километре от нас запылал костер соседа, я собрался к нему. Подходя, я заметил, что при звуке моих шагов, он быстро нагнулся и взял в руки топор… На всякий случай.

Встретил он меня очень сердечно, сразу пригласив к костру, на котором в черном от копоти котелке он готовил чай.

С любопытством изучал я лагерь моего нового знакомого, так как обнаружил там много предметов, не замеченных мною на плоту, например, ружье и солдатский пояс с патронами.

— Где же вы это прятали? — спросил я, указывая глазами на оружие.

Он улыбнулся и ответил:

— Такую игрушку невозможно провести открыто! Когда строил свой плот еще в горах, в лесу, сделал желоб в одном бревне и в нем спрятал ружье.

Может выпадет зимовать в тайге; что может сделать человек без ружья? Кто его накормит и защитит?

Месяц плыл высоко по небу, маленький, быстрый и до того светлый, что плывущие перед ним облака, не могли затмить его блеска. Болотистая равнина была залита серебром и, казалось, что замерла она в немом восторге. Успокоенные, спали тростники и кусты. Тишина заполнила озера и ручьи, не плескалась рыба, и никакой звук не возмущал великого молчания природы. Из глубины души поднялась невыразимая грусть, а воспоминания роились в голове.

Не знаю, почему здесь, на болотах, в безлюдье, в присутствии этого неизвестного мне бродяги, тюремного беглеца, почувствовал я непреодолимое желание и потребность поделиться с ним своей тихой, но мучительной тоской.

— Сижу здесь с вами среди зарослей, — шепнул я, — и ничего не знаю, что происходит с любимой женщиной… Понимаете?.. Ничего не знаю! Как это ужасно… ведь может быть она больная, умирающая в тяжелой нужде… может, наконец… напрасно моя мысль бежит к той, которая в эту минуту моей тоски уже другому отдала свое сердце…

Я прошептал эти слова, инстинктивно боясь оскорбить момент великой, священной тишины; шептал едва слышно, вернее громко думал и был уверен, что сидящий напротив меня бродяга не услышит моих тихих признаний.

Но он сразу поднял взлохмаченную голову и упер в меня широко открытые зрачки, в которых горели кровавые отблески огня. Смотрел долго, и произошла удивительная и страшная вещь! Внезапно из глаз незнакомца выглянуло отчаяние и глубоко затаенная мука, а потом кровавые слезы начали стекать по его лицу и исчезать в густой бороде. Понял я, что бродяга плакал, что красные блески отражались в его слезах, которые всегда кристально чисты и искренни, текут ли они из глаз святого, или преступника, так как «слеза — это жертва души, пребывающей в муке», как говорят на Востоке.

Он долго плакал, вплоть до того, что начали сотрясать его рыдания и, сквозь слезы начал он выбрасывать слово за словом, предложение за предложением, прерывистым ломающимся голосом.

— Правду сказали… правду!.. Так и я, так и я думаю в эту минуту… Видите ли… как это было… Любил женщину и через нее попал в тюрьму… Потом убежал к ней… но другой, который ее любил, предал меня… Меня поймали казаки… Снова тюрьма и тоска о ней… И снова убежал, однако уже не нашел ее… выехала… Предатель, узнав, что я на воле, убежал от меня, и говорили мне, что скрылся он здесь, где-то… на Ханке… Приплыл искать его здесь, и закончить расчеты… А тоска ест сердце и сушит душу!.. Правду говорите… Может не стоит… ведь там может быть нет даже тени воспоминаний обо мне. Однако это болит, болит…

Он громко плакал и дрожал всем телом. Я же думал, что жизнь невероятно капризна: то покроет все тайной, то неожиданно перевернет самым ревнивым способом скрываемую страницу своей никогда не разгаданной книги.

Понял я, зачем сюда прибыл этот бродяга! Чтобы совершить месть за предательство, за кражу любимой женщины… Все было просто и ясно, как месяц на небе, как эти слезы тюремного беглеца.