Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

— Но куда? — спросил я.

— На большой Алтай, мой дорогой! — отвечал он спокойно. — Побываем в малоизвестных Кулундинских степях с прекрасными озёрами и в Алтайских горах, более красивых, чем Альпы.

— Но…

Не обращая внимания на моё «но», профессор продолжал дальше.

— Для вас, как для охотника и литератора, это приятный сюрприз!

— А на что же там охотятся? — спросил я.

— Медведи, олени, тетерева, а в горах даже есть, похоже, «туры». Это горные быки, что-то вроде зубров или бизонов! — отвечал он.

— Еду! — воскликнул я в трубку телефона.

— Завтра в три часа пополудни отходит сибирский экспресс, — закончил разговор профессор. — До свидания!

Я сел у своего письменного стола и написал своему знакомому, что приехать не могу, так как еду в Сибирь, на Алтай, о чем давно мечтал.

На следующий день удобный Сибирский экспресс уже вёз меня на восток, в сторону Уральских гор. Позади остались дымящиеся трубы петербургских фабрик и шум прекрасных и широких улиц столицы России. Действительно, человек никогда не знает, что его ждёт! На шестой день путешествия мы уже добрались до научного центра Сибири, Томска, расположенного на реке Томь, притоке реки Обь, истоки который находятся в Алтайский горах, а устье в Ледовитом Океане.

Здесь мы получили от властей необходимые в дороге документы, а в университетской библиотеке подобрали материалы из научной литературы, касающиеся края, в который мы направлялись. Очень много ценных указаний, касающихся Алтая, предоставил нам ректор университета, профессор, доктор Сапожников В. В.

Спустя несколько дней после пребывания в Томске, на маленьком пароходе выбрались мы наконец в дальнейшую дорогу. По течению Томи мы доплыли до Оби, и, собственно, здесь началось наше тягостное путешествие против течения этой могучей реки, борьба с песчаными отмелями и с нагроможденными во многих местах деревьями, вырванными в прибрежных лесах весенним половодьем.

Плыли мы очень медленно, часто цепляясь за затопленные деревья, постоянно садились на мели и с трудом снимались с них. Моряк, стоящий на носу судна, то и дело кричал, измеряя глубину фарватера реки:

— Осторожно! Три фута… два… один… сели!

Это путешествие было монотонным, когда и ландшафты берегов реки не радовали глаз. Мы плыли между низкими островками, проросшими ивой, или вблизи однообразных берегов, поросших кустами или берёзовыми рощами, уже сильно вырубленными. Единственным нашим развлечением становилась пища. Великий Боже! Каким же был наш аппетит на этом «ковчеге», который как неуклюжая черепаха, боролся с течением мутно жёлтой Оби. Что касается пищи, она была необычной, в самом лучшем гастрономическом смысле. Прибрежные рыбаки доставляли повару свежих стерлядей, нельму и муксуна, а это было таким деликатесом, что мы забывали, порой, о нашем тихоходном средстве передвижения.

В конце концов, мы оказались в Ново-Николаевске, тогда ещё поселении, в настоящее же время столице Советской Сибири, в городе, расположенном на правом берегу Оби, у железнодорожной магистрали, где построен громадный мост через Обь. Поселение стало громадным городом, связанным рекой, с плодородными земледельческими пространствами на юге, а железной дорогой со всеми мировыми рынками, вырастающими со дня на день.

Мы с большим интересом познакомились с этим центром сибирской торговли, с этим экспортным пунктом, откуда вывозились заграницу мука, зерно, масло, мясо, яйца и шкуры. И после целого дня, насыщенного экскурсией по Ново-Николаевску, мы двинулись дальше на юг, обречённые снова медленно ползти по Оби, садясь на мели, сталкиваясь с плывущими под водой деревьями и объедаясь стерлядями.

Пароход должен был доставить нас в Барнаул, столицу Алтайского горного округа, откуда нам предстояло добираться лошадьми в Кулундинские степи.

Берега Оби до Барнаула не обладают исключительной живописностью, какая присутствует на прекрасном и могучем Енисее, этом созданным в мечтах рае для пейзажиста. По этой причине этот отрезок путешествия не стал для нас запоминающимся. Только в одном месте, в каких-то восьмидесяти километрах от Барнаула в северном направлении, вблизи неизвестной деревеньки, оказавшись напротив её первых домиков, оказались мы свидетелями довольно экзотической сцены. На небольшой поляне, тут же у берега пасся белый конь, привязанный длинной верёвкой к тонкой берёзе. Внезапно он поднял голову и бросился в сторону, пытаясь освободиться от верёвки. Когда же ему это не удалось, он начал тревожно ржать, бегая около дерева.

Я подумал, что его испугал наш болезненно сопящий пароход, но сразу же увидел нечто более угрожающее. Из лесу выскочил, переваливаясь с боку на бок, большой бурый медведь и с необычайной быстротой бросился на коня, догнал его моментально, схватил одной лапой за шею, а другой пытался ухватиться за торчащие пеньки срубленных деревьев, как за опору. Но конь волок его в страхе на себе. Однако же медведю удалось дотянуться когтями до одного из пней и, в туже самую минуту, конь оказался лежащим на земле, а бурый хищник тут же поломал ему хребет ударом могучей лапы.

Я несколько раз выстрелил по медведю, который бросил свою жертву и скрылся в лесу.

Назавтра, ранним утром, наш пароход хриплым гудком известил Барнаул о своём прибытии.

В первую очередь мы уладили всяческие формальности в Горном Управлении и в конторе персональных императорских владений, в границах которых мы собирались осуществить некоторую часть наших исследований, и назавтра уже выехали на запад на двух повозках, запряженных тройками хороших степных коней.

Дорога с самого начала бежала очень живописными взгорьями, составляющими отроги Алтайских гор. Нас постоянно окружали берёзовые леса, среди которых были разбросаны небольшие российские деревни.

Поскольку нас сопровождал верхом на лошади полицейский чиновник из Барнаула, любезно предоставленный нам властями, всюду мы заставали уже приготовленных лошадей, а учитывая прекрасную дорогу, мы двигались быстро, делая двадцать — двадцать два километра в час.

Это путешествие началось удивительно, так как крестьяне приводили из табуна сильных, но совершенно не объезженных лошадей, запрягали их в наши повозки, или «тарантасы», причём, при этом, крепко держали рвущихся коней за узду. Кучер, которого там называли «ямщиком», сидел на козлах, брал в руки ременные вожжи и длинный бич, сплетённый из сырой кожи, или по-татарски «кнут» и, стегнув коней изо всей силы, кричал:

— Пускай!

Крестьяне, держащие коней, отскакивали в сторону, и повозка, как вихрь, мчалась дорогой до следующей деревни.

Если в дороге более слабый конь начинал уставать, кучер, не останавливая упряжку, наклонялся и перерезал постромки, освобождая коня, который оставался у дороги и, отдохнув, направлялся в свой табун.