Гавриил Колесов - Внук охотника

Лежал, стараясь дышать глубоко и ровно, как спящий. Через полуприкрытые веки следил за черной тенью, которая теперь уже не казалась огромной, уходившей головой в потолок…

На столе появилась плошка-жирник, замерцал слабенький огонек, по стенам забегали пугливые тени. Бродяга притворно громко закашлял, с шумом передвинул столик, присел на лежанку в ногах у Мичила. Правая рука — за пазухой.

«Держится за нож. Может быть, думает, что у меня есть наган?.. Вот если бы у меня был наган. Я бы вас всех тут укокошил!»

— А ну, догор [7] Дого́р — якутское обращение. Буквально: друг. ! Наш гость молодой! Как крепко спишь! Проснись, дорогой. Проснись…

И, как бы шутливо щекоча, принялся шарить вдоль боков, на груди — хотел убедиться, нет ли у Мичила оружия.

Будто только что просыпаясь, Мичил потянулся, протяжно зевнул, сел на лежанке. При свете жирника разглядел дезертира.

Это был уже немолодой мужчина, лицо которого избороздили глубокие грубые морщины. На одной щеке сверху вниз ножевой шрам. Кожа черная, не то очень загорелая, не то грязная, прокопченная дымом костра и жирника. Взгляд исподлобья, бегающие глаза цвета желчи и недобро блестят. В молодости он, наверное, был довольно высоким, а сейчас сутулится, будто боится удара по голове, и потому постоянно втягивает ее в плечи. Давно не брился, и потому щеки заросли густыми черными волосами; на грудь опускается недлинная, но плотная, как лежалый мох, борода.

Мичил уже нашелся, как ему действовать.

Притворно всхлипнув, принялся сочинять жалобный рассказ. Охотился, мол, с дедом на лосей. Заготовляли мясо для общественного питания колхозников. Далеко, видимо, отсюда охотились — в верховьях речки, впадающей в Алдан. Отбился. Уже который день, который день… Думал — конец.

— Да вот на вас набрел. — Изо всех сил Мичил постарался, чтобы голос прозвучал радостно. — Теперь не пропаду. Вы тоже для колхоза охотитесь? Да?

Бородатый, видимо, не ожидал такого поворота в разговоре. Поэтому ответил он не сразу. Уставил глаза в потолок, постучал пальцами по колену. Медленно, как бы еще не решив, надо ему врать или не надо, сказал:

— Да, да… Для колхоза. Конечно… Теперь все работают для колхоза и для войны… А ты и вправду намаялся, парень. Когда же ты расстался с дедом?

— А я уж и не знаю. Уж так давно. Так давно. Я так боялся, что и дни не считал. Полмесяца, поди, не менее, — и смотрел внимательно, как же Бородатый примет его слова, поверит ли.

— А дед твой сюда придет?.. За тобой? А если не придет, что делать дальше думаешь?

Мичил опять заставил себя всплакнуть.

— Дед старенький. Куда ему в такую даль! Хорошо, если обратно выберется. Ему одному, без меня, тоже трудно. Он уже и слышит плохо и глазами слаб. А нельзя мне у вас остаться? Когда поедете домой, и я с вами. А так я пропаду. Дороги мне не найти, — особенно жалостливо всхлипнув, смахнул со щеки слезу. — Оставьте меня у себя. Не прогоняйте.

Кажется, на Бородатого слезы да мольбы подействовали — поверил. А если бы не поверил, то зачем бы стал уговаривать да успокаивать?

— Ну ладно, ладно. Не плачь. Мужчина, охотник разве может раскисать при пустяковой неудаче! Ладно… может, и оставим…

Мичил возликовал про себя, но виду не показал, а продолжал рискованную игру далее.

— Я, может, и кажусь вам маленьким, но я — охотник. Я вам очень помогу. А если вы мне осенью немножко дадите… У нас в колхозе нынче очень плохо. На трудодни получим мало. А если я с мясом приеду из тайги!..

— Насчет этого решим потом. Конечно, долю тебе выделим. Нас тут трое. Думаю, товарищи мои не будут против. Охотник охотнику должен помогать — таков обычай… Ну что ж, вставай. Разомнись. Раз входишь в пай, берись за дело. Растопи-ка печку…

Мичил вскочил с такой радостью, что, будь дезертир чуточку проницательнее, он сразу бы заподозрил неладное. «Смерть отступила! Пусть ненадолго, но отступила!» А бородатый думал, что парнишка радуется: «Охотники приняли в пай!»

Когда в печке, охваченные жарким пламенем, весело трещали сухие дрова, появились приятели Бородатого. Один принес трех серых зайцев. Второй сбросил с плеча мешок, шлепнувшийся на пол тяжелой мокрой лепешкой.

— О! Наши охотники вернулись! — с притворной веселостью приветствовал их Бородатый. — Друзья, вот посмотрите-ка, забрел к нам славный паренек. С дедом охотился. И заблудился. Просит принять его до осени в нашу бригаду.

Охотники словно только что увидели Мичила. Изображали удивление, охали: «Как же это так! Отбился от деда! Заблудился!» Тот, который принес зайцев, мужчина лет тридцати, с багровым, скошенным набок лицом, даже подошел к Мичилу, погладил его по голове.

— Тыый! — воскликнул удивленно, пряча узкие глаза в красных распухших веках. — Заблудился!.. Погибнуть мог… Пусть остается. Пусть остается. В беде товарища бросать нельзя.

Мичила затрясло: он узнал по голосу того, Кривую рожу, который хотел прикончить его спящего. Но, изобразив рыдание, он заговорил тем жалостливым тоном, которым уже сумел обмануть Бородатого:

— Не оставьте, добрые люди. Не прогоняйте. Вовек не забуду нашей доброты.

— Конечно… Почему же не помочь попавшему в беду, — проговорил мужчина, до этих пор молчавший. Проговорил и сразу же испуганно посмотрел на Бородатого и на другого: будто спрашивал, не сказал ли чего лишнего. Он как сбросил с плеч тяжелую ношу, так сразу сел на лежанку и сидел, опираясь руками об острые коленки. Его грудь ходила как кузнечный мех: вздымалась высоко и часто. Слышно было, как в ней хрипит и булькает. Из-под рваной рубашки, кое-как залатанной неумелой мужской рукой, остро выступали сухие плечи. Глубоко запавшие щеки и свисающая бессильно нижняя челюсть делали лицо длинным и сплюснутым с боков. Он все время испуганно следил за выражением лица своих приятелей, перебрасывая взгляд то на Бородатого, то на Кривую рожу. И по испугу, жившему в его глазах, и по тому, как горбилась его худая костлявая фигура, Мичил сразу определил, что к этому мужчине Бородатый обращался с обидным прозвищем: «Экчээле».

Мясо еще не доварилось, когда котел уже потащили к столу. В угасавшую плошку добавили жира, и она сильно зачадила. При свете чадящего жирника набросились на котел. Потные, измазанные салом лица похожи на собачьи. И хруст стоит совсем такой, когда собаки грызут кости. Звери, да и только. Разве лишь не рычат друг на друга, но глазами смотрят злыми-презлыми, как будто боятся, что кто-то у кого-то перехватит лишний кусок. Хрустят. Чавкают. Но молчат. Даже ворон, клюющий падаль, и тот нет-нет да и каркнет, а эти… Вот так, наверное, волк молча и зло расправляется с жертвой.

Мичил, пристроившийся в сторонке, тоже взял кусок. «О, да это же не сохатина. Это конина. Вот подлецы! Они режут колхозный табун!»