Меир Шалев - Мой дикий сад

Но этот дождь шел так долго, что весь народ вынужден был подняться на Храмовую гору, чтобы спастись от наводнения. «Сказали ему: „Учитель, ты молился, чтобы пошел дождь. Помолись, чтобы дождь перестал“».

Хони произнес еще одну молитву, и «в тот же миг подул ветер, и разошлись тучи, и засияло солнце».

В этом рассказе ощутимо проступает личность заклинателя — человека, с одной стороны, самоуверенного и высокомерного, а с другой — ребячески-капризного. Несколько странно даже, что Бог, обычно такой серьезный, решительный и не очень-то терпеливый, столь долго потворствует капризам подобного просителя. Но куда важнее, что рассказ о Хони наглядно показывает: молитва должна быть такой, чтобы довести до сведения Бога, о чем в точности просят молящиеся. В частности, в случае молитвы о дожде нельзя просить «смиловаться над Твоими детьми», ибо это слишком общая формулировка, как нельзя просить «дождя для наполнения колодцев, каналов и пещер», что свидетельствует о непродуманности просьбы и безразличии к ее последствиям, или «дождя желанного, благодатного и щедрого», потому что он может стать дождем вреда и проклятия, если не присоединить к просьбе точные даты начала и конца ее исполнения, — не говоря уже о том, что необходимо детально указать характер желаемого дождя, место его выпадения и количественные характеристики. И все это нужно сделать так, чтобы Бог понял вашу просьбу.

Хотя у меня не такие хорошие связи с Богом, как у Хони, я тоже иногда молюсь о дожде. Я готов признаться, что мои молитвы не всегда совпадают с нуждами широкой общественности или с принципами веры, потому что они продиктованы прежде всего моими личными потребностями и потребностями моего сада. Но они очень ясны и точны. Например, чтобы мои дикие травы проросли до того, как я начну сеять цветы, я прошу несколько порций порядочного дождя уже перед праздником Суккот и во время него, хотя многие евреи, более угодные Богу, чем я, сидят в это время в шалашах и могут промокнуть. И к этому я добавляю еще одну просьбу — чтобы после дождя была неделя солнца, за время которой я разрыхлю почву, вырву и уничтожу сорняки. А потом пусть будет еще одна хорошая порция дождя, чтобы посеять семена в землю, «которая вся орошалась водою» — выражение, которое Бог знает, понимает и помнит из Библии [36] Бытие, 13:10. .

После всего этого я прошу благословенных дождей без длительных перерывов, чтобы мои цветы не расцвели слишком рано и не все вместе. А когда приходит весна, я прошу две порции дождя: одну примерно на пасхальную неделю и одну — через две-три недели после первой, чтобы продлить цветение и дать новопосеянным семенам возможность спокойно развиваться и как следует набухнуть перед тем, как окончательно созреть.

Я сознаю, что в моих молитвах о дожде есть определенный эгоизм и некоторая докучливость, но, с другой стороны, разве для Бога есть что-нибудь невозможное? Были и будут молящиеся, которые обращаются к Нему с намного более эгоистичными и обременительными просьбами. Да и докучаю-то Ему я не очень. Бывают годы, когда Бог охотно удовлетворяет мои просьбы, но если Он почему-либо медлит, я без лишних церемоний переправляю свои молитвы Зевсу или Ваалу, потому что я сторонник здоровой конкуренции. И потом я знаю: когда моя молитва принимается, это радость не только для меня, но и для других садоводов, а также для садов, полей, лесов, животных, растений и вообще всей природы. А если кое-где евреи из-за этого промокнут в своих шалашах — это не такая уж большая беда. Еврейский народ знавал намного более тяжкие испытания.

Когда я переехал в этот дом, в саду росла мелия. Хотя это дерево не местное и не дикое, а импортное и декоративное, я любил его, запах его цветения, его похожую на навес крону, все десять метров его высоты. И мне было интересно следить за гнездованием дятлов в отверстиях, которые они выдолбили в его стволе. Но мне и в голову тогда не приходило, что именно эти симпатичные дятлы вынесут моей мелии смертный приговор.

Дятел гнездится и в других деревьях — в пеканах, в эвкалиптах, — но мелию он предпочитает всем из-за ее мягкой сердцевины. Острым клювом он пробивает дырки в древесной коре, проникает внутрь, расширяет отверстие и создает дупло, которое потом послужит детской комнатой. Так он строит себе гнездо. Эти внутренние пустоты постепенно ослабляют дерево, которое уже изначально не отличается особой прочностью. И действительно, через несколько лет после моего переезда, с моей мелии вдруг упала большая ветка, надломившаяся почти у самого своего основания. Она рухнула, когда я работал в саду, и ударилась о землю примерно в метре от меня. В месте разлома ветка была полой, и в ней можно было видеть следы гнездования.

Здравый смысл говорил мне, что нужно срубить это дерево, но я его жалел. Однако не прошло и двух недель, как упала еще одна ветка, и я понял, что дерево обречено. На рубку мелии не требуется специального разрешения. Это раньше она была деревом распространенным и любимым. Сегодня она объявлена агрессивным и опасным видом. Я позвал на помощь своего молодого приятеля Галя, который занимается рубкой и подрезкой деревьев, и он приехал ко мне на тракторе со складным гидравлическим краном, вроде того, каким пользуются для починки светофоров и развешивания флагов. Встав на площадку на краю крановой «руки» и вооружившись короткой мотопилой, он начал кружить вокруг моей мелии. Сначала он удалил тонкие ветки, потом более толстые, и так двигался, пока от дерева остался только скелет ствола с торчащими из него обрезками самых толстых ветвей, уже без листьев. Потеряв ветви и листья, дерево потеряло и цвет. Зеленое, полное жизни тело превратилось в черный силуэт на фоне светлого неба, в скелет с расставленными руками, точно памятник самому себе. А Галь все порхал и порхал над ним, то воспаряя, то спускаясь, с тарахтящей пилой в руке, и продолжал отсекать от него кусок за куском.

Любая рубка дерева — тяжелое зрелище, но почему-то именно это осторожное, четко спланированное отсечение ложилось на сердце особенно тяжелым камнем. В жилом квартале не разрешается рубить дерево у основания ствола, потому что оно может упасть на крышу, на человека, на машину, на другие растения. Поэтому Галь и резал его часть за частью, словно свершал медленную казнь. Но он был профессионал, и поэтому его движения выглядели, как прикосновения врача или даже любящего человека, а не как грубые удары палача.

В сборнике «Пирке де рабби Элиезер» написано: «Когда срубают плодоносное дерево, его голос доносится с одного конца мира до другого, но он не слышен». Это красивая формулировка, она напоминает японское хайку и вызывает зависть своей элегантностью, но ее содержание разочаровывает, потому что в словах «плодоносное дерево» чувствуется утилитарный антропоцентристский подход. Плоды есть у всех деревьев, они составляют их часть, несущую в себе семена, но человек награждает почетным званием «плодоносное дерево» только те деревья, которые дают съедобные плоды — для него съедобные. Остальные он описывает обидным названием «неплодовые деревья», произведенным от того же корня, что бесплодие, то есть бездетность. И это идет еще от Книги Бытия, которая первой провозгласила, что природа и все ее животные и растения сотворены только лишь для пользы и удовольствия человека, этого «венца творения».