Меир Шалев - Мой дикий сад

Каждый раз, когда мы с отцом ходили навещать бабушку, я просил и получал у нее одну из этих книг — почитать, пока я у нее, — но, когда я просил дать книгу мне домой, она решительно отказывала. То ли подозревала, что я ее не верну, то ли опасалась, что если я заполучу все эти книги, то больше не стану ее навещать. Отец заметил мое разочарование, а так как он хотел, чтобы я побольше читал, то шепнул мне на ухо, что отныне, когда мы будем приходить к ней, он отвлечет ее каким-нибудь разговором, а я тем временем незаметно спрячу книжку в карман. А в следующий визит мы вернем ей эту книжку и возьмем другую.

Так мы и сделали, и эти книги, с их сюжетами и героями, я очень полюбил, несмотря на устаревшие высокопарные переводы. Они стали частью моего детского мира. Я и сегодня помню картинки из них и слова героев: «Ваше величество, депеша!» в начале жюль-верновского «Михаила Строгова», и крики кладбищенского сторожа у Джерома: «Посмотрите черепа, посмотрите черепа», и громовой возглас Тартарена из Тараскона: «На шпагах, господа, на шпагах… Но не на булавках», и шепот доктора Мортимера: «Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!»

Спустя несколько лет, когда бабушка уже умерла, ее квартиру сняли студенты, и я тоже жил там какое-то время. Первым делом я освободил эти книги из заточения, упорядочил их на полке и объявил своей собственностью. И тут меня охватило желание купить и другие книги того же издательства, чтобы иметь всю серию. Это было начало болезни. Желание стало страстью, страсть превратилась в непреодолимое рвение, и вскоре болезнь подчинила меня себе целиком. «И рука ее была тяжела на мне, и результаты ее тяжелыми и горькими», — опишу я всю глубину этого пагубного пристрастия цитатой из книги на той полке. И вскоре я уже не только приобрел все книги упомянутой серии, но и начал тащить домой старые книги самых разных видов, жанров и издательств, пока на определенном этапе не обнаружил, что меня интересует уже не содержание книг, а только их библиографическая специфика, их возраст, их редкость и хуже того — их количество и сам факт владения ими. Я установил связи с книготорговцами, обменивался книгами с другими «зараженными» и в один прекрасный день — я работал тогда на израильском телевидении — поймал себя на мысли, как бы побыстрее улизнуть с работы и помчаться в Хайфу, куда, как известил меня хозяин одного книжного магазина, «прибыли несколько многообещающих ящиков», содержимое которых он завтра выставит на прилавок, если я сегодня же не приеду.

Я бросил редактирование, над которым сидел, запрыгнул в машину и через несколько минут уже мчался в Хайфу с радостным волнением. И вдруг со мной случилось нечто такое, чего не было до этого ни разу: я начал размышлять, что со мной происходит и что я, собственно, делаю. На спуске из Иерусалима эти размышления превратились в разговор с самим собой, а возле монастыря Латрун я развернулся и медленно поехал назад. Подобно тому как через несколько лет после этого я со всей решимостью отказался от курения, я в тот день вылечился от коллекционирования. Я перестал покупать ненужные книги и даже продал или раздарил многое из своего собрания. Сегодня у меня опять большая библиотека, но теперь в ней уже наличествуют только те книги, которые я перечитываю или которые нужны мне для работы.

Так вот, выращивание диких цветов тоже имеет характер коллекционирования, хотя и совершенно иного рода. Тот, кто собирает книги, марки, старые рабочие инструменты, корсеты испанских королев, угольные утюги викторианской эпохи, клапаны шикарных машин Дюзенберга, бельгийские настенные часы восемнадцатого века и расписания поездов Австро-Венгерской империи — все такие коллекционеры знают, что эти замечательные предметы неспособны размножаться, что их число ограниченно, даже если мы его не знаем, и поэтому они стараются найти как можно больше своих любимцев, чтобы перетащить их к себе и получать удовольствие не столько от них самих, сколько от того, что они находятся у него, а у других коллекционеров их нет.

А дикие цветы, напротив, существа живые, и вместо того, чтобы собирать, их можно выращивать и размножать. Правда, я уже несколько раз сталкивался и с такими садоводами-коллекционерами, которые стремятся собрать у себя в саду чуть ли не все виды растений Страны — или хотя бы все виды шалфея или клевера. Но обыкновенные любители природы вроде меня, не заядлые коллекционеры, и не профессиональные ботаники, и не те, кому важно попасть в какую-нибудь книгу рекордов, — все мы выращиваем те цветы, которые любим, и получаем удовольствие от их красоты, а не количества.

Я иногда с наслаждением перечисляю, чуть не страницами, какие цветы растут в моем саду, но все-таки главное для меня не сам сад и не его богатства. Для меня куда важнее красота этих цветов, которые, кстати, нравятся мне много больше цветов декоративных, и возня с ними, изучение их и узнавание их повадок, и те мысли, которые пробуждает во мне эта живая коллекция, способная дышать, и пить, и есть, и размножаться, такая непохожая на собрание мертвых предметов, хранящихся в зданиях, комнатах и ящиках. Но больше всего меня радует сознание, что в мире всегда будет существовать коллекция, неизмеримо более богатая и обширная, чем в моем саду и в садах всех вместе взятых садоводов, которые и опытнее и самоотверженнее меня. Этой коллекцией является сама природа, та, что породила все эти растения и изо дня в день продолжает их растить и умножать их разнообразие.

Однажды по пути из Иерусалима в Тель-Авив я вдруг увидел, что на правой обочине дороги, недалеко от перекрестка Шореш, планируется настоящий геноцид. Жертвами его должны были стать дикие цветы, мне хорошо известные и мною любимые: старая колония большого львиного зева, что в начале каждого лета цвел там большой и веселой фиолетовой гурьбой и радовал всех проезжающих, а точнее — тех, чье сердце открыто красоте природы.

Большой львиный зев — отец культурного львиного зева, который пестреет всеми цветами радуги во многих садах и на многих городских площадях. Но мне объяснили, что эти два вида не скрещиваются друг с другом, и ботаников чрезвычайно огорчают случайные нарушения этого закона, потому что в результате портится чистота семейства и рода. Я понимаю волнения ботаников, но в глубине души радуюсь этим скрещиваниям, потому что они вызывают во мне возбуждение литературного толка, воскресая в памяти рассказы Джека Лондона о спаривании собак и волков, а также теории исследователей человеческой эволюции о совокуплениях между гомо сапиенсами и неандертальцами, но более всего — греческие мифы о потомках от скрещивания людей и животных.