Жозеф Рони-старший - Обезьяны

Вдруг обезьяна чихнула, а ребенок слегка закашлялся. Мэрсум очнулась от дремоты. Приподнялись и другие спавшие. Все задыхались. Что такое? Неужели стало еще жарче? Отчего это в душном воздухе вдруг запахло гарью?

Снизу донеслись шум и крики. Несколько обезумевших мужчин и женщин выбежали через двери на крышу. Между ними был и худой, истощенный Иосиф Мэрсум, полураздетый, без шляпы, в туфлях на босу ногу.

— Пожар! Пожар!

Из-под крыши дома вырвался пламенный язык и осветил соседнюю стену. Люди в ужасе, обезумев, метались по крыше, отыскивая дверь, чтобы броситься на лестницу.

— Сара, пойдем! — кричал Мэрсум жене. — Помоги вынести мать. Ребенок полежит здесь. Я сейчас приду за ним.

Но мать схватила ребенка.

— Нет, нет, я его возьму с собой!

— Говорю тебе, здесь не так опасно. Я приду за ним.

— Нет, нет, я его возьму! — повторила мать.

Отец вырвал ребенка из рук жены и положил его обратно на матрац.

Минта уселась рядом, обхватив мальчика рукой чисто материнским жестом, словно собираясь защищать его.

Муж и жена спустились вниз, чтобы вынести параличную мать Мэрсума из их квартиры в третьем этаже. Все площадки и лестницы были битком набиты жильцами, нагруженными вещами, и прошло немало времени, прежде чем Мэрсумам удалось вынести больную старуху на улицу.

Тогда портной бросился обратно. Но на лестнице ему в лицо пахнуло едким дымом, и, задыхаясь, спотыкаясь, ничего не видя, он повернул назад.

— Мальчик мой! Где мой мальчик?! — кричала мать и бросилась было в дом.

Но пожарные в касках заступили ей дорогу. Дом представлял собой как бы клетку, где с ревом бушевал огонь, вырываясь через все окна. Жар был невыносим. Струи воды из пожарных рукавов шипели, как кипящее масло. Толпа отскакивала с обожженными лицами и опаленными волосами. Зарево ярко освещало высокие гранитные устои и стальные части огромного моста. Где-то с глухим шумом рухнул пол, и миллионы искр полетели в небо, которое, казалось, колебалось вместе с нагретым воздухом. Наконец провалилась крыша, и скоро все пятиэтажное здание стояло темной, дымящейся под звездным небом развалиной.

Жена Мэрсума лежала у основания одного из гранитных устоев виадука, опираясь головой о колени соседки. Она продолжала однообразным глухим голосом звать сына. Рядом с ней сидела мать Мэрсума, грузная женщина, бессмысленно качавшая огромной головой с маленькой косичкой. Мэрсум с осунувшимся бледным лицом стоял рядом с ними на коленях…

Сандро Прелли удалось спасти свою шарманку, но он ходил с грустным видом, отыскивая обезьяну. Минта и ребенок исчезли. Один молодой репортер уже успел написать трогательный рассказ, как ребенок и обезьяна погибли в пламени пожара.

Ночь проходила. Поезда и вагоны появлялись на мосту реже. В ранние утренние часы как будто свежий ветерок всколыхнул раскаленный воздух, и на рассвете в душных улицах можно было вздохнуть. В сероватых предрассветных сумерках началось утреннее движение, как вдруг над мостом раздался громкий, пронзительный крик.

Погорельцы, искавшие убежища под мостом, видели, что народ бежит, подняв головы, в том направлении, откуда раздался этот крик.

Иосиф Мэрсум пошел за остальными механически — он был близок к сумасшествию. Сара продолжала лежать рядом с тупо улыбавшейся матерью и смотрела перед собой, ничего не сознавая. Она машинально следила за мужем, как он подошел к мосту, как вслед за другими поднял лицо, на которое упал холодный утренний отсвет… И внезапно лицо его преобразилось — на нем отразились удивление, радость, страх.

Мэрсум бросился к женщинам с криком:

— Сара! Мать! Наш мальчик жив!

Молодая женщина сразу опомнилась. Она вскочила, как будто ее подбросила пружина.

— Где?! Где?! — кричала она.

Мэрсум схватил жену за руку и повел… только не туда, где стоял за минуту перед тем, но к ступеням, ведшим на мост. Здесь, выйдя на площадку. Мэрсум показал высоко в воздух.

— Смотри. Видишь, наверху фермы?

Высоко на парапете моста виднелась темная фигурка обезьяны, державшей в руках ребенка…

Высоко на парапете одного из громадных устоев, поддерживающих стальные канаты, на которых висит огромный мост, виднелась темная фигурка, державшая в объятиях белую фигурку, еще меньшую ростом.

То были обезьяна Сандро Прелли и унесенный ею ребенок.

Минта сидела не шевелясь у самого края карниза, зацепившись за него пальцем задней ноги, и, как мать, прижимала ребенка к груди.

Беленькое полуголое тельце ребенка не шевелилось.

Саре показалось, что ледяные пальцы сдавили ее сердце. Ребенка уже нет в живых. Крик замер у нее в горле и перешел в глухое рыдание.

На мосту и на набережной стали собираться люди. Изо всех окон высовывались головы. Неясный ропот ужаса пронесся по толпе. Темные стены устоев моста поднимались совершенно отвесно над толсто скрученным стальным канатом. Минта с крыши горевшего дома соскользнула на этот канат и по нему поднялась на вершину каменного устоя, где сидела теперь, прижимая к себе крошечное существо.

В толпе строили десятки планов спасения ребенка. Один молодой солдат предложил взобраться до парапета и принести ребенка. Он начал взбираться по толстому канату, держась за него руками и ногами.

Поднимаясь все выше и выше, снизу он казался пауком, ползущим по изогнутой ветви. Подъем с каждой минутой становился круче. Когда солдат добрался почти доверху, снизу до него донесся крик ужаса. Минта следила за человеком-обезьяной, подбиравшимся к ней. Она привстала и заглянула в пропасть, скаля зубы. Быть может, ей вспомнилось былое время, когда, притаившись на смоковнице, она зорко следила за охотником, пытавшимся поймать ее и ее волосатого детеныша.

Когда обезьяна смотрела вниз на эти бледные застывшие лица с широко раскрытыми глазами и ртами, из которых неслась целая буря криков, вся фигура обезьяны выражала крайнее негодование и намерение обороняться.

С высоты каменной громады над гулом толпы тогда вдруг еще пронесся крик — резкий, жалобный плач ребенка. Он был жив. Толпа ответила громкими восклицаниями. Минта, протянув свою темную лапку, погладила мальчика. Плач тотчас замолк.

— Сойдите! Сойдите! — раздались голоса из толпы, обращенные к солдату.

Сделалось очевидно, что спасти ребенка таким образом невозможно. Ревнивое испуганное животное стало бы бороться за свое сокровище или стало бы, по обезьяньей привычке, подбрасывать высоко в воздух то, что держало в объятиях.