Джеральд Даррелл - По всему свету [сборник]

— Мы ели столько кабанины, когда Генри был жив. Видите ли, он ездил стрелять кабанов в Албанию. А теперь кабанина у нас в редкость. Какое же это наслаждение! Хотите еще грибов? Нет? Ну и отлично. Теперь, я думаю, нам следует сделать передышку. Передышка, как я неизменно полагаю, необходима для хорошего пищеварения, — сказала графиня и наивно добавила: — К тому же она дает возможность съесть еще больше.

Кабанина, хорошо вымоченная в вине с запахом какой-то травы и нашпигованная чесноком, благоухала и исходила соком, но все равно я едва одолел ее. Графиня же съела две порции равных объемов, после чего откинулась на спинку стула с лицом, залитым бледной красновато-коричневой краской, и отерла пот со лба совсем не подходящим для этой цели кружевным платком.

— Передышка, да? — улыбаясь мне, произнесла она заплетающимся языком. — Передышка, чтобы собраться с силами.

Я не ощущал в себе сил, с которыми можно было бы собраться, но предпочел умолчать об этом. И только кивнул, улыбнулся в ответ и расстегнул остальные пуговицы на шортах.

Во время передышки графиня курила длинную тонкую манильскую сигару и ела соленые орешки, без умолку болтая о своем муже. Передышка пошла мне на пользу — мне уже не так хотелось спать и я стал более непринужденным. Когда графиня в конце концов решила, что мы дали достаточный отдых нашим внутренним органам, и потребовала следующее блюдо, Деметриос-Мустафа принес два по-божески маленьких омлета с хрустящей коричневой корочкой снаружи и жидкие и сочные внутри, начиненные крошечными розовыми креветками.

— Что у тебя на десерт? — с полным ртом спросила графиня.

— Я ничего не готовил, — ответил Деметриос-Мустафа.

Глаза графини округлились и застыли.

— Ты не приготовил десерт? — сказала она голосом, в котором прорывались нотки ужаса, как будто слуга сознавался в каком-то гнусном преступлении.

— Я не успел, — сказал Деметриос-Мустафа. — Вы не вправе требовать от меня, чтобы я и обед приготовил, и сделал всю работу по дому.

— Но обойтись без сладкого! — в отчаянии проговорила графиня. — Завтрак без сладкого — это невозможно.

— Я купил немного меренг, — сказал Мустафа. — Придется удовольствоваться ими.

— О, как чудесно! — сказала графиня, вновь сияющая и счастливая. — Это как раз то, что нужно.

Мне это было вовсе не нужно. Меренги были большие и белые, хрупкие, как коралл, с льющимся через край кремом. Вот когда я пожалел, что не взял с собой Роджера, — он мог бы сидеть под столом и поглотить половину того, что мне предлагалось, поскольку графиня была слишком занята собственной тарелкой и собственными воспоминаниями, чтобы по-настоящему сосредоточиться на мне.

— Ну как? — спросила она наконец, проглотив последний кусок меренги и смахивая с подбородка белые крошки. — Ну как, вы насытились? Или не возражаете съесть чуточку чего-нибудь еще? Скажем, фруктов? Правда, в это время года их не так уж много.

Я сказал: нет, большое спасибо, я вполне сыт.

Графиня вздохнула и проникновенно взглянула на меня. Я уверен, ничто не доставило бы ей большего удовольствия, чем напичкать меня еще двумя-тремя блюдами.

— Вы едите недостаточно, — сказала она. — В вашем возрасте мальчикам следует есть больше. Вы слишком худы. Ваша матушка кормит вас как следует?

Представляю себе, как разгневалась бы мама, услышав эту инсинуацию. Я сказал да, мама превосходно готовит и все мы питаемся роскошно.

— Рада слышать это, — сказала графиня. — Но все равно вы кажетесь мне чуточку изможденным.

Я не мог произнести этого вслух, но причиной тому, что я начал выглядеть изможденным, было покушение съеденной пищи на мой желудок: оно уже давало себя знать. Я объяснил как можно вежливее, что мне, пожалуй, пора трогаться в обратный путь.

— Ну конечно же, мой дорогой, — сказала графиня. — Боже мой, уже четверть пятого. Как летит время!

Она вздохнула при мысли об этом, затем ее лицо заметно просветлело.

— Как бы то ни было, теперь почти время пить чай. Вы и в самом деле не хотите задержаться и съесть чего-нибудь еще?

Я сказал: нет, мама будет беспокоиться обо мне.

— Так, дайте мне подумать, — сказала графиня. — За чем же вы пришли? Ах да, за совой. Мустафа, принеси мальчику сову, а мне кофе и тех чудесных турецких сладостей, что в гостиной.

Мустафа появился с картонной коробкой, перевязанной бечевкой, и вручил ее мне.

— Я бы не стал открывать ее, пока не добрался бы домой, — сказал он. — Она совсем дикая.

При мысли, что, если я не поспешу с отъездом, графиня пригласит меня разделить с ней турецкие сладости, я пришел в ужас, а посему сердечно поблагодарил обоих за сову и откланялся.

— Ну что ж, — сказала графиня. — Очень мило было встретиться с вами, право, очень мило. Вы должны непременно приехать еще — лучше всего весной или летом, когда у нас выбор фруктов и овощей побогаче. Мустафа умеет приготовить осьминога так, что он просто тает во рту.

Я заверил ее, что чрезвычайно охотно приеду еще, отметив про себя, что, если на это решусь, заблаговременно поголодаю дня три.

— Вот, — сказала графиня, всовывая апельсин мне в карман, — возьмите это. На случай, если вы проголодаетесь в пути.

Когда я взобрался на Салли и мы потрусили рысцой вниз по подъездной аллее, она крикнула:

— Езжайте поосторожнее!

С серьезным выражением лица, прижав сову к груди, я сидел на Салли, пока мы не выехали за ворота поместья. Но вскоре тряска, которую я претерпевал, стала непереносимой. Я спешился, зашел за оливковое дерево, и там меня основательно вывернуло наизнанку, после чего я почувствовал себя гораздо лучше.

Добравшись домой, я пронес сову наверх в свою спальню, открыл коробку и высадил трепыхающуюся, щелкающую клювом сову на пол. Собаки, собравшиеся вокруг нас посмотреть на мое новое приобретение, поспешно отступили назад. Они знали, на что способен Улисс в дурном расположении духа, а эта сова была втрое больше его. Она показалась мне одной из самых красивых птиц, каких мне доводилось видеть. Перья на ее спине и крыльях были золотистые, как пчелиные соты, с бледными пепельно-серыми пятнами; грудка сплошь кремово-белая, а маска из белых перьев вокруг темных, до странности восточного типа глаз резко очерчена и такая накрахмаленная с виду, как круглый плоеный жесткий воротник Елизаветинской эпохи.

Крыло ее было не в таком плохом состоянии, как я опасался. Оно было сломано, но без нагноения, и после получасовой борьбы, в течение которой сова несколько раз сумела пустить кровь, мне, к моему удовлетворению, удалось взять крыло в лубок. Сова — я решил назвать ее Лампадуза просто потому, что это имя мне нравилось, — по всей видимости, испытывала воинственный ужас перед собаками, решительно не желала подружиться с Улиссом и с нескрываемым отвращением взирала на Августуса Пощекочи-Брюшко. Мне казалось, что ей будет лучше, если она обоснуется в каком-нибудь темном, уединенном уголке, поэтому я отнес ее на чердак. Там была совсем крохотная комнатка с маленьким окошком, до того грязным и затянутым паутиной, что оно едва пропускало свет. В ней было покойно и сумрачно, как в пещере, и я рассчитывал, что здесь Лампадуза окончательно выздоровеет. Я ссадил ее на пол, поставил перед ней большое блюдце с рубленым мясом и хорошенько запер дверь, чтобы никто ее не потревожил. Вечером, когда я пришел навестить сову, захватив с собой мертвую мышь в качестве подарка, она как будто чувствовала себя значительно лучше. Во всяком случае, она съела бóльшую часть мяса и теперь шипела и щелкала на меня клювом, с частым легким постукиванием бегая по полу, распустив крылья и глядя на меня горящими глазами. Обрадованный ее явными успехами, я оставил сову с мышью и улегся спать.