Джеральд Даррелл - По всему свету [сборник]

Она была нисколько не похожа на то, что я ожидал увидеть. Я воображал ее себе высокой, сухопарой, довольно-таки грозной женщиной, но когда она вскочила на ноги и танцующей походкой прошла через комнату ко мне, я увидел перед собой крошечную, очень толстую женщину с ямочками на розовых щеках — ни дать ни взять розовый бутон. Ее медового цвета волосы были высоко взбиты в стиле «помпадур», а глаза под изогнутыми как бы в удивлении бровями были ярко-зеленые, как незрелые оливки. Она схватила мою руку теплыми пухлыми маленькими ручками и прижала ее к своей пространной груди.

— Как мило, о, как мило, что вы приехали! — воскликнула она мелодичным голосом маленькой девочки, источая в равных количествах ошеломляющий запах пармских фиалок и бренди. — Как мило, о, как мило! Можно я буду звать вас Джерри? Разумеется, можно. Мои друзья зовут меня Матильда… Разумеется, это не мое настоящее имя. Мое настоящее имя Стефани Зиния… такое неуклюжее, как у патентованного лекарства. Мне больше нравится Матильда, а вам?

Я осторожно заметил, что, на мой взгляд, Матильда очень красивое имя.

— Да, утешительное старомодное имя. Имена так важны, как по-вашему? А вот он, — сказала она, поводя рукой в сторону человека, который ввел меня, — он зовет себя Деметриос. Я же зову его Мустафа.

Она взглянула на Мустафу и подалась вперед, едва не удушив меня запахом бренди и пармских фиалок, и вдруг прошипела по-гречески:

— Он незаконнорожденный турок.

Лицо Мустафы налилось краской, а усы встопорщились, придавая ему еще более бандитский вид.

— Я не турок, — огрызнулся он. — Вы врете.

— Ты турок, и тебя зовут Мустафа, — отозвалась графиня.

— Меня не… Я не… Меня не… Я не… — бессвязно лепетал слуга вне себя от ярости. — Вы врете.

— Не вру.

— Врете.

— Не вру.

— Врете.

— Не вру.

— Вы старая чертова врушка.

— Старая! — взвилась она, и ее лицо покраснело. — Как ты смеешь называть меня старой!.. Ты… ты турок.

— Вы старая и жирная, — холодно отозвался Деметриос-Мустафа.

— Ну, это уж слишком! — пронзительно вскрикнула она. — Старая… жирная… Это уже слишком. Ты уволен. Предупреждаю тебя за месяц. Нет, уходи сейчас же, сын незаконнорожденного турка.

Деметриос-Мустафа выпрямился с царственным видом.

— Очень хорошо, — сказал он, — желаете ли вы, чтобы я подал завтрак и напитки, прежде чем уйти?

— Разумеется, — ответила графиня.

Он молча пересек комнату и извлек бутылку шампанского из ведерка со льдом позади кушетки, открыл ее и налил равные порции бренди и шампанского в три больших бокала. Подал нам по бокалу, а третий поднял сам.

— Предлагаю тост, — торжественно обратился он ко мне. — Выпьем за здоровье жирной старой врушки.

Я не знал, как поступить. Выпей я за этот тост, создалось бы впечатление, будто я разделяю его мнение насчет графини, а это было бы вряд ли вежливо; с другой стороны, если бы я отказался, слуга, похоже, был вполне способен отколотить меня. Я заколебался, как вдруг графиня, к моему изумлению, радостно захихикала, и на ее жирненьких щечках обозначились очаровательные ямочки.

— Не смей дразнить нашего гостя, Мустафа. Но не могу не признать, что тост хорош, — сказала она, единым духом осушая бокал.

Деметриос-Мустафа ухмыльнулся мне, блестя зубами в отблесках пламени.

— Пейте, кирие, — сказал он. — Не обращайте на нас внимания. Она живет для того, чтобы есть, пить и склочничать, и моя обязанность — доставлять ей все это.

— Глупости, — сказала графиня, хватая меня за руку и подводя к кушетке, так что я почувствовал себя словно пристегнутым к маленькому жирному розовому облачку. — Глупости, я живу ради множества вещей, ради множества вещей. Ну, а ты не стой столбом, пьяница, выпивоха за мой счет. Поди позаботься о закуске.

Деметриос-Мустафа осушил свой бокал и вышел из комнаты. Графиня уселась на кушетку, сжимая мою руку в своих руках и лучезарно улыбаясь мне.

— Здесь так уютно, — радостно сказала она. — Только вы да я. Скажите, вы всегда ходите в такой заляпанной грязью одежде?

Я поспешно и сбивчиво объяснил, в чем дело.

— Так вы приехали на осле, — сказала она таким тоном, как будто осел Бог весть какое необыкновенное средство передвижения. — Очень разумно с вашей стороны. Я сама не доверяю автомобилям, они такие шумные и непослушные. Ненадежные. Помнится, когда мой муж был еще жив, у нас был автомобиль, такой большой, желтый. Но, Господи, это был сущий зверь. Он слушался мужа, но не желал слушаться меня. Однажды он мне назло наехал задним ходом на большой ларек с фруктами и овощами — несмотря на все мои старания остановить его, — а потом съехал с причала в море. Когда я вышла из больницы, я сказала мужу: «Генри», — сказала я, — так его звали — милое, буржуазное имя, не правда ли? Так на чем я остановилась? Ах, да. «Генри, — сказала я, — это злая машина. Она одержима злым духом. Ты должен продать ее». Так он и сделал.

Бренди и шампанское на пустой желудок вкупе с теплом донельзя разморили меня. Я испытывал приятное головокружение, кивал и улыбался, а графиня продолжала болтать.

— Мой муж был очень культурный человек, право, очень культурный. Он, знаете ли, собирал книги. Книги, картины, почтовые марки, металлические крышки от пивных бутылок, его влекло все, что имеет отношение к культуре. Перед самой смертью он начал собирать бюсты Наполеона. Вы бы поразились, сколько сделано бюстов этого ужасного маленького корсиканца. У моего мужа их было пятьсот восемьдесят два. «Генри, — сказала я ему, — Генри, пора остановиться. Либо ты кончишь собирать бюсты Наполеона, либо я оставлю тебя и уеду на Святую Елену». Я сказала это в шутку, только в шутку, и вы знаете, что он мне ответил? Он ответил, что собирается отправиться на отдых на Святую Елену — со всеми своими бюстами. Боже мой, какая приверженность! Это было невыносимо! Я согласна, чуточку культуры — это уместно, но нельзя же быть одержимым ею.

В комнату вошел Деметриос-Мустафа, наполнил наши бокалы и сказал:

— Завтрак будет через пять минут.

— Он был, если можно так выразиться, коллекционером по велению сердца, мой дорогой. Подумать только, как я дрожала всякий раз, когда видела этот фанатический блеск в его глазах! Однажды на окружной ярмарке он увидел комбайн, во-о-о какой огромный. Глаза у него загорелись, но уж тут я решительно воспротивилась. «Генри, — сказала я ему, — Генри, мы не станем загромождать все поместье комбайнами. Если тебе так уж необходимо, почему бы не коллекционировать что-нибудь разумное? Драгоценные камни, меха или еще что-либо в этом роде?» Господи, возможно, это была резкость с моей стороны, но что я могла поделать? Если бы я хоть на минуту расслабилась, он бы набил весь дом сельскохозяйственными орудиями.