Джеральд Даррелл - По всему свету [сборник]

— Вы должны быть влюблены в камень, — торжественно изрек Свен. — Вы видите десятки камней. Вы говорите: «Тьфу! Это не для меня». Но вот перед вами камень, изящный и элегантный, и вы влюбляетесь в него. Он как женщина. Но потом следует женитьба, и это может быть ужасно. Вы боретесь с ним и обнаруживаете, что камень твердый. Вы впадаете в отчаяние, и вдруг он, как воск, тает в ваших руках, и вы создаете форму.

— Помнится, — сказал Теодор, — Берленкур — вы знаете, это тот французский художник, что живет в Палеокастрице, — пригласил меня взглянуть на его работы. Он сказал… э-э… понимаете ли, совершенно недвусмысленно: «Приходите взглянуть на мои картины ». Я пришел к нему как-то днем, и он встретил меня чрезвычайно радушно. Он напоил меня… э-э… понимаете ли, чаем с маленькими пирожными, и затем я сказал, что хотел бы взглянуть на его картины, и он указал на большое полотно, стоящее на… м-м… как называется эта штука, которой пользуются художники? Ах да, мольберт. Право, это была вполне приличная картина. На ней был изображен залив у Палеокастрицы и монастырь, но, когда я выразил свое восхищение ею и огляделся, чтобы взглянуть на другие его работы, я не обнаружил ни одной. Тогда я… э-э… спросил его, где же остальные его картины, и он указал на мольберт и сказал… э-э… что они «там, под этой». Мне подумалось, что у него просто не было денег, чтобы покупать полотно, и поэтому он писал одну картину на другой.

— Страдание — удел великих художников, — мрачно заметил Свен.

— Когда настанет зима, я возьму вас с собой на болота Бутринто, — с воодушевлением сказал Лесли. — Там пропасть уток и чудовищно огромные дикие кабаны на холмах.

— Утки я любю, но вот дикие кабан, пожалуй, чуточку велик для меня, — сказал Макс с убежденностью человека, знающего пределы своих возможностей.

— Не думаю, чтобы от Макса была особая польза, — сказал Дональд. — В критический момент он, вероятно, попросту смоется. Ведь он иностранец.

— А уж потом, — сказала мама, обращаясь к Кралевскому, — вы кладете лавровый лист и щавель до того , как суп закипит.

— Вот я и говорю ему, мисс Марго, плевать мне на то, говорю я, что он французский посол, все равно он ублюдок.

— Тогда на краю болот — правда, идти тяжеловато, потому что почва вязкая, — можно добыть вальдшнепа и бекаса.

— Как-то раз я побывал в одной деревне в Македонии, там вырезают очень любопытные… гм… скульптуры из дерева.

— Одно время я знал молодую женщину, которая готовила суп не с лавровым листом, а со щепоткой мяты.

Был самый жаркий час дня, когда даже цикады, казалось, стрекочут тише и с запинками. Черные муравьи деловито сновали по скатерти, подбирая крошки съестного. Слепень, с глазами как два злых блестящих изумруда, на мгновение сел на бороду Теодора и с жужжанием улетел прочь.

Отяжелевший от съеденной пищи и выпитого вина, я медленно поднялся и пошел вниз к морю.

— А временами, — донесся до меня голос Ставродакиса, разговаривавшего с Марго, — временами бочки прямо-таки кричат. Они поднимают такой шум, будто дерутся. Тогда я держу ухо востро.

— Ой, не надо, — содрогаясь, сказала Марго. — У меня мурашки по спине бегают, стоит мне подумать об этом.

Море лежало тихое и теплое, словно оцепенелое, только у самой кромки воды подернутое мельчайшей зыбью. Галька хрустела и пересыпалась, обжигая мои босые ноги. Камни побольше и мелкие камушки на этом пляже, отполированные волнами и легким трением друг о друга, были необыкновенно разнообразны по виду и цвету. Их словно изваяли в миллионе форм: тут встречались наконечники стрел, серпы, петушки, лошади, драконы, морские звезды. Расцветки их были не менее причудливы, чем формы, ибо они были смоделированы соками земли миллионы лет назад и теперь их узоры шлифовало и полировало море. Здесь можно было найти камушки белые с золотой или красной филигранью; кроваво-красные с белыми крапинками; зеленые; синие; бледные желтовато-коричневые; коричневые, как куриное яйцо, с глубоким ржаво-красным рисунком наподобие папоротника; розовые, как пион, с белыми египетскими иероглифами, заключающими в себе таинственное, не поддающееся расшифровке сообщение. Весь пляж казался огромной сокровищницей драгоценных камней, лежащей у кромки воды.

Я забрел на теплую отмель, нырнул и поплыл в море, к более прохладной воде. Здесь, если задержать дыхание и погрузиться на дно, мягкое бархатистое покрывало моря моментально оглушало тебя, закладывало уши. Затем через некоторое время они настраивались на подводную симфонию. Становились слышны отдаленный пульсирующий звук судовой машины, мягкий, как биение сердца; легкий шепот песка, который перемешивало и перемещало движение моря, и громче всего благозвучное перекатывание гальки у самого берега. Чтобы услышать, как обрабатывает море свой богатый запас камушков, любовно шлифуя и полируя их, я вернулся с глубоководья на отмель. Там я устроился поудобнее, набрав полную горсть разноцветных камней, а затем, окунув голову в воду, стал слушать, как поет берег под нежным прикосновением маленьких волн. Если бы грецкие орехи умели петь, подумалось мне, они бы звучали вот так же. Хруст, треньканье, писк, бормотание, покашливание (сменявшиеся тишиной, когда волна откатывалась); со следующей волной все повторялось в новом ключе. Море играло с берегом, как на музыкальном инструменте. Некоторое время я в полудреме лежал на теплой отмели, потом, чуть не засыпая на ходу, направился к оливковой роще.

Улегшись где попало, все спали вокруг остатков пиршества. На всем лежала печать опустошения, как после какой-то ужасной битвы. Я свернулся калачиком среди спасительных корней большой оливы и тоже погрузился в сон.

Проснулся я от легкого звяканья чашек — это мама и Марго раскладывали на скатерти чайную посуду. Спиро, олицетворение сосредоточенности, размышлял над пышущими жаром угольями, на которые он поставил чайник. Я сонно наблюдал, как чайник приподнял крышку и бодро помахал ему, шипя паром. Спиро схватил чайник своей огромной ручищей и наполнил кипятком чайник для заварки, а затем, повернувшись, бросил грозный взгляд на наши неподвижные тела.

— Чай! — громогласно объявил он. — Чай готов!

Все вздрогнули и проснулись.

— Господи Боже! Тебе обязательно надо так рявкать, Спиро? — жалобно посетовал Ларри невнятным со сна голосом.

— Чай, — просыпаясь и оглядываясь вокруг, сказал Кралевский с видом взъерошенного мотылька. — Чай, клянусь Богом. Превосходно. Вот то, что надо.

— Господи, как болит голова, — пожаловался Лесли. — Это, должно быть, от того вина. Ну и забористое же.

— Да, я тоже чувствую себя слегка раскисшим, — зевая и потягиваясь, сказал Ларри.