Мария Плахова - К островам Индийского океана

— Я не могу читать в такую качку, — сообщает Алексеев.

Но мы не зря находимся в среде ученых. Качка — понятие обывательское. Выражаться на этом корабле следует научно: не «качка», а «колебательные движения плавающего судна, происходящие под воздействием внешних сил. При систематически происходящих воздействиях колебания повторяются непрерывно».

— Вот именно! Сейчас как раз такой случай!

— Ничего подобного, вполне терпимо. Колебательные движения различаются и классифицируются как боковые, бортовые, килевые, вертикальные…

— А как называется, если все сразу? Там написано?

И вояж в конференц-зал заканчивается бесславным возвращением в каюту, на койки, что, как качели, влекут то в правую, то в левую сторону, нет сомнений: океан — колыбель жизни. Хорошо бы эта колыбель поменьше раскачивалась…

На другой день погода улучшается, океан тих и приветлив, нежными, изумрудными оттенками светится вода возле борта, плотной синевой наливаются дали. Даже белые, находящиеся в тени предметы кажутся голубыми. Работаем на палубах.

— А мой портрет нарисовать сможете?

Обычный вопрос. Задает его Алексееву матрос Антоненко, самый молодой член экипажа, 1961 года рождения. Это его первый океанский рейс. У Николая светло-серые прозрачные глаза, русые волосы с рыжинкой, не иначе как для солидности отпущены усы. Родился в Клинцах, под городом Брянском, ни морей вблизи, ни океанов.

— Николай, как вы в океан попали?

— Был у меня друг, подался он в Ленинград, в школу-мореходку, ну и я за ним. Ходил на судах по Волго-Балту, на сухогрузах по Ладоге, был на Балтфлоте в морской пехоте рулевым сигнальщиком. Хотелось, конечно, в большой океан выйти. На «Курчатове» люди интересные, что ни спросишь — расскажут.

Вот я и вас спросить хочу: в Нуси-Бе вы женщину на причале рисовали. А зачем? Чтобы просто похожа была?

Вопрос адресован Алексееву — именно он рисовал малагасийку. Стройное тело задрапировано искусными складками, несет на голове поклажу, не сгибая торса, не меняя осанки.

— Э-э, нет, — вдохновляется Алексеев. (Приятно сеять разумное, доброе, вечное…). — Нет, «похожа» — это не главное. Вот Матисс (Матисс — его любимый художник)… Матисс подчеркивал, что картина — это предмет, созданный художником. «Я создаю не женщину, а картину», — говорил этот великий мастер. К картине нельзя подходить как к двойнику модели, нужно постигать внутреннюю сущность явлений. При этом картина должна быть целостной, быть выстроена таким образом, чтобы к ней ничего нельзя было прибавить или отнять от нее без ущерба для ее красоты. Понимаешь, если…

Николай честно старается понять творческую концепцию Матисса. Художнику Алексееву приходится перейти на более ясный язык:

— Ну, как бы это объяснить. Давай загибай пальцы. Женщина несет на голове поклажу, несет, как пушинку, — молодая, цветущая, как все вокруг… А теперь посмотрим иначе — увидим землю, по которой идти и идти, подвижную тень, что следует по пятам, почувствуем тяжесть ноши… Это ведь уже другой рассказ, верно? А может, тяжела ли поклажа и далек ли путь, и не важно совсем? Важно, какой узор на шали, какова прическа, что за браслеты на руках — это просто зарисовка будет, этнографическая информация, и только.

Художник должен решить цвет картины — в данном случае я имею в виду изображение на холсте: не зря бытует выражение «краски — это мысль». Известно, что Немирович-Данченко в процессе работы над спектаклем обычно задавал сценографу вопрос: «А какого цвета эта картина?» Делакруа утверждал, что «цвет ничто сам по себе, если он не соответствует сюжету и не усиливает воздействие картины на воображение». Кстати, та женщина, малагасийка, несла корзину с фруктами, ты заметил? Так вот, можно и на них главное внимание сосредоточить, передать сочность плодов. И будет не о человеке рассказ — о фруктах, «натюрморт», дары тропической земли.

Если я, художник, любуясь женщиной, передам красоту лица, притененного ношей, цветное гармоничное пятно шали, лиловые тени на смуглой шее и сгибе руки, как идет легко, на фоне синего неба… Возьму сияющие краски…

— А если нет сияющих красок? — интересуется Николай. — Если только черный карандаш?

— Тогда присмотрюсь, постараюсь запомнить, сделаю набросок карандашом, чтобы не забыть. Или просто запишу себе: «Мал. шаль лил. зем. св. сл.», а потом вспомню: малиновая шаль, лиловая земля, свет слева… И буду работать по памяти, без модели.

— А-а! — вежливо кивает Николай. — Но вы на мой вопрос ответьте: трудно рисовать научиться? Вы знаете, я освоил подводную съемку, очень красиво под водой, рыбы тебя с расстояния в полметра как своего рассматривают, не боятся. Думаю, нет ничего красивее коралловых рифов. Вот бы нарисовать! Научиться рисовать можно?

Как ответить на этот вопрос? Анри Матисс, прирожденный живописец, в юности и не помышлял об искусстве. Когда, занимаясь правом, впервые посетил Париж и прожил там год, так и не удосужился заглянуть в Лувр. Лишь в двадцать лет задумался о живописи.

А признанный лучшим английским стилистом писатель Джозеф Конрад? Родился в России, в городке Бердичеве, был юристом. Изучать английский язык начал после двадцати лет.

— Ты какого года рождения, Николай?

— Да я вам уже говорил, шестьдесят первого…

Удивителен механизм человеческих реакций. Говорят, жесткое «нет» лучше неопределенного «да», но кто знает, кто знает…

— Заходи-ка, Коля, вечерком в мастерскую…

Как маленькая планета, излучая свет, движется по своей орбите корабль, чудо-дом, сам выбирающий дорогу. Пятиэтажный институт плывет под синим шелком небес. Щелкают тумблеры вычислительных машин, шелестят книги, скользит между этажами грузовой лифт, работает телефонная станция. Валя Пелевина жарит к ужину котлеты или выпекает душистый хлеб, а в лабораториях довертывают линзы микроскопов, вычерчивают карты, считают, паяют, думают, забывая, что под ногами непознанная бездна.

И решительно никто, кроме тех, чьи руки делают большое дело, не знает порой, каких титанических усилий это стоит.

После захода в Нуси-Бе на корабле появляется еще один пассажир, не предусмотренный судовой ролью.

У Бельковича странная ноша в руках: что-то упругое слабо ворочается в целлофановом пакете.

— Он плохо переносит быстрое движение, приходится носить его «в упаковке», чтобы ничего не мелькало, — делится новыми заботами Всеволод Михайлович, освобождая затворника.

Тана, так зовут на Мадагаскаре хамелеонов, уже наречен Веселым Роджерсом. Роджерс скручивает спиралью длинный тонкий хвост, пристраивается поудобнее, складывая лапки так, будто они не имеют костяка, затем взбирается на плечо Бельковича; два сросшихся пальца хамелеона, приспособленные для хватания, противопоставлены трем другим. Отдельные виды хамелеонов могут достигать метровой длины. Роджерс сравнительно невелик — сантиметров пятнадцать.