Дэвид Аттенборо - Путешествия натуралиста. Приключения с дикими животными

Кормление медведя Бенджамина

Где-то через полтора часа медвежонок снова потребовал еды, и в этот раз глотал более легко. Два дня спустя он освоил бутылку с соской, а мы поверили, что сможем его выкормить.

В деревне мы пробыли дольше, чем предполагали, но в конце концов настал день отъезда. Даяки пришли на пристань, мы долго прощались и не без сожаления отчалили вместе с нашим зоопарком вниз по реке.

Бенджамин (так прозвали медведя) оказался на редкость капризным и прожорливым юным зверем: каждые три часа, независимо от времени суток, он настоятельно требовал еды. Если мы не бежали по первому зову, он свирепел так, что нежный нос и пасть краснели от гнева. Кормежка оказалась делом довольно болезненным: он соглашался принять соску только после того, как вцеплялся в чью-то руку острыми, как иглы, длинными когтями.

Красотой наш новый приятель не отличался: несообразно длинная голова, кривоватые лапы, короткая, жесткая черная шерсть. Его кожа была усеяна мелкими язвами, в них копошились белые личинки, и после каждого кормления мы старательно очищали и дезинфицировали раны.

Через несколько недель медвежонок начал ходить. Он косолапо топал, ворча что-то под нос, старательно обнюхивал все, что попадалось ему на пути. Прошло еще немного времени — и он из капризного младенца превратился в милейшего подростка. Мы к нему очень привязались, и по возвращении в Лондон Чарльз, пользуясь тем, что зверь по-прежнему питался молоком из бутылки, не стал отдавать его в зоопарк вместе с другими животными, а забрал к себе домой.

К этому времени Бенджамин вырос раза в четыре и обзавелся своим главным оружием — крепкими и большими белыми зубами. Вел он себя вполне мирно и пристойно, однако иногда, если кто-то осмеливался помешать его изысканиям или играм, приходил в ярость, до крови бил когтями и злобно рычал. Несмотря на разодранный линолеум, изжеванные ковры, исцарапанную мебель, Чарльз держал его дома, пока тот не научился лакать молоко из блюдца, после чего торжественно препроводил в зоопарк.

Из всех животных, которых я мечтал увидеть на Борнео, самым желанным был орангутан. Один из самых великолепных приматов, название которого в переводе с малайского означает «человек леса», обитает только на этом острове и на Суматре, причем не везде, а на строго определенных территориях. На севере Борнео орангутан — животное довольно редкое, зато на юге, как нас уверяли тамошние жители, орангутаны живут едва ли не в каждом лесу, правда, их редко кто видел. По здравом размышлении мы решили посвятить остаток времени упорным поискам ближайших родственников человека, и, медленно возвращаясь вниз по течению Махакама, останавливались не только в каждой деревне, но у каждой хижины, чтобы спросить, не видел ли кто поблизости огромных обезьян.

К счастью, плыть далеко нам не пришлось. В первый день обратного пути мы причалили у лачуги, стоявшей у берега на плоту из железного дерева. Ее хозяин жил тем, что выменивал на товары, какие везли китайцы, плывшие вверх по реке из Самаринды, крокодиловые кожи и ротанг, который собирали в лесу даяки. В ту минуту, когда мы подплывали, несколько «поставщиков» стояли на берегу. Выглядели они весьма колоритно: длинные черные волосы, стриженные «в кружок» так, что челка закрывала лоб, из одежды — только набедренные повязки, в руках — длинные паранги в обвешанных кисточками кожаных ножнах. От них мы узнали, что в последние несколько дней семейства орангутанов регулярно совершали набеги на банановые плантации неподалеку от их «общего дома». Это известие нас очень обрадовало.

«Далеко ваша деревня?» — спросил Даан.

Даяк придирчиво оглядел нас.

«Для даяка два часа, для белого человека все четыре».

Сомнений не было: надо как можно скорее отправляться в путь. Мы торопливо выгрузили на берег камеры, вытащили самые нужные вещи и немного еды. Даяки вызвались показать нам дорогу и донести багаж. Они аккуратно уложили наш скарб в ротанговые повозки, и, оставив Сабрана опекать Бенджамина и прочих животных, мы вместе с устрашающего вида мужчинами двинулись вверх по берегу, в лес.

Вскоре стало понятно, почему даяки так уверены, что мы будем идти гораздо медленней: тропа вела через густой, заболоченный лес. Мелкие трясины мы переходили довольно легко, но там, где поглубже, приходилось, с трудом удерживая равновесие, перебираться по тонким, склизким стволам, порой лежащим довольно глубоко под водой. Даяков топи не пугали, они шли через них бодро, словно по шоссе, а от нас требовалось немало стараний и сил, чтобы не соскользнуть с невидимой коряги в глубокое болото.

Примерно через три часа мы пришли к «общему дому». По сравнению с тем, в котором мы недавно гостили, он выглядел совсем убого: вместо дощатого пола — слой расколотых надвое тонких бамбуковых стеблей, комнат тоже не было, большое пространство весьма условно разгораживали несколько грязных ширм. Внутри толпились люди. Наш провожатый показал угол, где можно бросить вещи и устроиться на ночлег. Подступал вечер. На слабом огне каменного очага мы сварили рис, пока ужинали, совсем стемнело, и ничего не оставалось, как положить под голову свернутые куртки и улечься спать.

Перспектива провести ночь на полу меня никогда не смущала, но уснуть я могу только в тишине, а в «общем доме» стоял шум. Многочисленные собаки путались под ногами и оглушительно взвизгивали, когда кто-то пинками пытался их отогнать. В клетках, что висели на стенах, бойко переругивались бойцовые петухи. Неподалеку от нашего «лежбища» группа мужчин была поглощена азартной игрой: они вращали волчок на тонкой, плоской тарелке, резко прихлопывали его половинкой кокосовой скорлупы и громко выкрикивали ставки. Совсем рядом, с моей стороны, группа женщин сидела вокруг загадочного прямоугольного предмета, со всех сторон закрытого от любопытных глаз плотной тканью, и заунывно пела. Те немногие, кому гомон не мешал, мирно спали — кто растянувшись на полу, кто привалившись к стене, а некоторые — сидя на корточках или на коленях и положив голову на руки.

Чтобы хоть немного приглушить стоящий вокруг назойливый гул, я обмотал голову запасной рубашкой. Некоторые звуки действительно чуть утихли, зато отчетливо проступили другие. Прямо подо мной то взвизгивали, то покряхтывали вонючие свиньи, что рылись в отбросах, сваленных между сваями, на которых стоял дом. При каждом движении раздражающе шуршал и скрипел сухой бамбук, каким был устлан пол. Когда кто-то проходил мимо, меня слегка подбрасывало на упругих ветках, а каждый, даже удаленный шаг разносился в воздухе так громко, что казалось, будто прыгают через мою голову. Этот звук я научился узнавать почти сразу: время от времени кто-нибудь из обитателей «общего дома» и в самом деле перепрыгивал через мое растянувшееся на земле тело.