Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

…И вот настали поистине беспокойные дни и ночи. Раньше я мог днями бродить по Диксону, встречаться с разными людьми, околачиваться то в Радиометцентре, то в порту. В гостинице почти не бывал, спал там, где меня заставала ночь: то в общежитии радистов, то на свободной койке в матросском кубрике, то у грузчиков, особенно когда задерживался на материке и опаздывал к последнему катеру.

Теперь же меня предупредили, что если я хочу попасть на станцию Нагурскую, то ни в коем случае не должен удаляться от гостиницы больше чем на сто — двести метров: судно может пойти в любую минуту и ждать меня не будет.

Трое суток я жил как привязанный к гостинице, сидел на чемодане, лишь на полчаса-час бегал в столовую завтракать, обедать и ужинать. Торопливо проглотив свою порцию, мчался обратно и снова усаживался у окна. Не читалось, не спалось, не разговаривалось.

Только однажды я задержался в столовой дольше положенного. А задержался вот почему. В Диксон прилетело с дрейфующей станции «Северный полюс» несколько человек, пробывших на льдине год. Они сидели за соседним столом, молодые, бородатые ребята в кожаных куртках. Меня несколько коробило, что зимовщиков со льдины никто не приветствует, не рукоплещет им, что их не обступают диксонцы, не просят автографы. С ними запросто здороваются товарищи, подсаживаются к их столу, хлопают по спинам, подшучивают. Будто они не прожили двенадцать месяцев па дрейфующей льдине, которая ломалась и крошилась, была игрушкой ветров и течений. Будто не рисковали они сто раз жизнью, не совершали научного подвига.

Я помню, как мальчишкой был свидетелем возвращения в Москву четырех папанинцев. Улица Горького, тогда еще узкая, была забита народом, цветами. Это был подлинный триумф, народное ликование.

А теперь…

Вернувшись в гостиницу, я с горечью рассказал соседу об увиденном. Он внимательно посмотрел на меня, усмехнулся:

— Значит, говорите, мы привыкли удивлять мир, но сами разучились удивляться? Равнодушие? Ошибаетесь! Это не от равнодушия, а от того, что героизм, мужество— словом, все то, что вы считаете выдающимся, стало для нас обычным, будничным. Если хотите, нормой поведения. Да, да, именно нормой! Темпы и ритм жизни теперь совсем иные, нежели в тридцатых годах, жизнь приносит каждый день так много нового, что, если мы будем слишком бурно все воспринимать, у нас не хватит энергии для производительной работы, она уйдет на эмоции. Поэтому, мы, конечно, бессознательно, с детской непосредственностью переживаем лишь какие-то действительно потрясающие, впервые случающиеся события. А возвращение зимовщиков — это уже было не раз, стало обыденным и привычным.

Я попытался обосновать свою точку зрения, но, очевидно, мои аргументы прозвучали не убедительно.

— А, бросьте! — отмахнулся сосед. — Мы вот не удивляемся, что в степях колосится пшеница, в Каракумах проложен канал и цветут сады, в тундре города, заводы поднимаются и так далее. А ваш брат, журналист, почему-то умиляется — восторгается самыми обыкновенными вещами, пытается и нам, читателям, внушить, что надо ахать и всплескивать руками. А читатель не ахает, он просто делает свое обычное дело: строит заводы в Заполярье, распахивает целину, прокладывает каналы и газопроводы. Вы же теребите его, сердитесь: почему не рукоплещешь, не ахаешь, не удивляешься? Это же впервые в мире — в нашей когда-то нищей, отсталой, неграмотной стране!

Разговор наш затянулся до ночи. А ранним утром в номер постучали:

— Скорее! Машина внизу!

Через полчаса я уже был на судне.

Станция Нагурская на Земле Франца-Иосифа. На каменистой, ровной площадке — несколько домов. Справа и слева за ними — круглые ледяные купола. Огромные мрачные, несмотря на желтовато-белый цвет, они нависают над станцией, как столбы ворот в неведомое.

Начальник полярной станции Нагурская настолько молод, что его никто не называет Александром Антоновичем, а уж тем более по фамилии. Его зовут просто Сашей или «Три в кубе»: его фамилия тоже начинается на букву «А». По специальности — метеоролог, однако, неплохо знает и радиодело.

Он из калининских лесов, и самая сильная его страсть — охота. Здесь, на островах, зверья мало, раз-два и обчелся. Причем, охотиться, скажем, на белого медведя строжайше запрещено, нарушение запрета грозит большими неприятностями и колоссальным штрафом. Мера эта необходима, так как многие были бы не прочь привезти домой шикарную шкуру мишки в качестве трофея. Подстрелить медведя несложно: он крайне безалаберно относится к соблюдению правил личной безопасности, не боится людей и мест, ими населенных. Его не надо выслеживать, он сам идет к жилью. Поэтому люди, уполномоченные защищать интересы полярного медведя, тщательнейшим образом следят, чтобы запрет не нарушался. Конечно, им невозможно усмотреть затем, что делается на далеких зимовках, они в основном рассчитывают на сознательность полярников. Но и здесь встречаются браконьеры, только вот вывезти свои трофеи им куда сложнее, нежели на материке: дорога-то только одна, через Диксон, а пудовую шкуру медведя в чемодан не спрячешь.

Саша медведями не интересуется. Ему бы походить за лисой, заполевать зайца, встретить зорьку на тетеревином току, это была бы для него услада. Иногда он охотится на нерпу. Зимовщики употребляют в пищу только печень нерпы, жирную и вкусную, все же остальное идет на корм собакам.

Когда мы прибыли, Саша как раз вернулся с охоты. Вернее, на рассвете он отправился к океану проводить гидрометеорологические наблюдения. Без карабина выходить из дома тут не рекомендуется. Ну и между делом подстрелил нерпу, печень которой была нам радушно предложена на завтрак.

Впоследствии я ходил с ним к океану в сопровождении целой своры собак. На плече у Саши висел карабин, на другом — транзистор. На берегу мой спутник поставил приемник, чуть в сторонке, поймал какой-то джаз, а сам улегся повыше. Через несколько минут из воды высунулась одна усатая мордочка, поодаль — другая.

— Любят они музыку, рыбой их не корми, а дай твистик послушать! — усмехнулся Саша.

Стрелять он не спешил: нерпы были еще далековато.

Вдруг транзистор захрипел, видно, сбилась настройка. Саша решительно поднялся, выключил приемник, прокашлялся:

— Карманная техника всегда подводит, уж лучше самообслуживание. — И запел во всю мочь какую-то лирическую песню. Слух, прямо скажу, у него не ахти изощренный, да и вокальными данными бог его обидел. Уже потом, когда мы возвращались на станцию и вошедший во вкус Саша что-то продолжал мурлыкать под нос, я не удержался и попросил его не петь при мне. Он расхохотался:

— Да, слушать меня можно лишь по приговору народного суда, не добровольно, это ты прав! А нерпы почему-то от удовольствия млеют…