Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

Я не сказал бы, что нерпы млели. Но губит их, на мой взгляд, не столько приверженность к эстрадным песням, сколько неуемное, совсем детское любопытство. Им, видите ли, интересно взглянуть, кто это горланит во всю мощь легких на берегу Ледовитого океана, безбожно перевирая мелодию…

Самый старший по возрасту здесь Петр Николаевич Синицын. Узкоплечий, сутуловатый, с острым, изборожденным морщинами, продубленным морозами лицом. Впервые он зимовал на Югорском Шаре в 1924 году, за много лет до появления Саши на свет.

За плечами у Синицына десятки зимовок, от Новой Земли до Уэлена. Без преувеличения можно сказать, что две трети своей жизни он отдал Арктике, вся его трудовая биография связана с ней. Павел Васильевич давно уже мог бы уйти на пенсию: стаж у него более чем достаточный, да и возраст по полярным льготам вполне позволяет. Но Синицын все откладывает и откладывает свое расставание с Арктикой. Каждый раз обещает детям (они живут в Ленинграде, уже взрослые, все инженеры), что едет в последний раз, на последнюю зимовку. Но через год находятся новые резоны опять отправиться в эти края. Не из-за денег, нет. Их у Петра Николаевича, как он выразился, «навалом, до смерти мог бы пенсию не получать». Просто, по-моему, не мыслит он свою жизнь без этих зимовок, вдали от молодых этих парней и девчат, годящихся ему в дети. С ними, в их окружении, он чувствует себя таким же молодым, задорным, полным сил, нужным людям и имеющим цель в жизни.

Однажды ночью я пошел помочь Синицыну запустить шар-зонд. Впрочем, толку от меня было мало, я больше мешал, чем помогал. Правда, я был потяжелее сухонького Петра Николаевича и довольно успешно удерживал рвущийся в небо шар. Все же с облегчением вздохнул, когда получил разрешение выпустить его.

— Сегодня еще терпимо: ветер не очень сильный, — сказал Синицын. — А то иногда этот шар мотает тебя, треплет, как норовистый конь…

— Трудно вам, вероятно, — осторожно поинтересовался я. — Все-таки морозы, ветры, пурги — и, несмотря на них, работать надо.

— Врать не стану, нелегко. Как и молодым, — Петр Николаевич понял меня, хотя я не сказал прямо о возрасте. — Но вот что любопытно. Когда я на зимовке, то ничем не болею, никаких недомоганий. А приеду в Ленинград в отпуск, сразу то простуду подхвачу, то ангину, то еще какую пакость. А тут хоть бы что! Климат здесь здоровый, никаких микробов нет, не то что на материке…

Пожалуй, кроме различий в климате, для Петра Николаевича не существует особой разницы между полярными станциями и городами. Во всяком случае, по его мнению, теперь зимовщикам созданы такие условия для жизни и работы, что они мало отличаются от условий обычных, материковых. Вот раньше, когда он только начинал, было совсем иначе.

— Да, были люди в ваше время… — подзадорил старика Саша.

— А что ты думаешь? — воинственно нахохлился Петр Николаевич. — Вы ребята неплохие, врать не стану, только изнеженные. Разве ж это прежняя зимовка? Электричество, центральное отопление, еду готовим на газовой плите, как в городе, газа в баллонах на три года хватит. Кино есть, библиотека — все двадцать четыре удовольствия. А тогда… тогда на одном энтузиазме жили, бедненько, все своими руками делали. Ты вот пять лет в Арктике, а не знаешь, что такое плавник собирать да на себе его к дому таскать. Зачем тебе? Тебе завезут дрова, уголь, газ — все, что нужно, у тебя трактор стоит. Завел — перевез сюда что хочешь. А тогда…

— А сейчас, — в тон оппоненту сказал Саша, сгоняя с лица озорную усмешку, — все машины за нас делают, так тебя понимать, дед?

— Не в этом суть, — Петр Николаевич не пожелал принять бой, предлагаемый Сашей. — Я же и тогда жил, и сейчас. Конечно, это правильно, что условия все время улучшают. Теперь нам легче работать, точнее можем делать наблюдения, техника тоже к месту. Нынче-то и требуют с нас больше. Но тогда от нас сама жизнь требовала быть сильнее и выносливее…

Этот дружелюбный спор между «отцами» в лице Синицына и «детьми», которых представлял Саша, то вспыхивал, то угасал. В общем-то Петр Николаевич не отделял себя от сегодняшних молодых полярников, он жил и трудился вместе с ними и наравне с ними, относился к ним с немногословной мужской нежностью, чуточку ворчливой. Но, вероятно, сказывался возраст, достигнув которого всякий начинает сравнивать былое, памятное и дорогое его сердцу, с настоящим. Что-то обычно кажется не таким, как в его юности.

Не знаю, почему именно я принимал в этих спорах сторону Синицына. Ведь по возрасту мне были ближе Саша и его товарищи. Возможно, это было чисто профессиональное лукавство. Дело в том, что в первый день жизни на Нагурской я полез к ребятам с расспросами: как живете, что интересного? Меня осадили:

— Все нормально. Никаких чудес героизма и мужества мы не совершили, так что, товарищ корреспондент, выкиньте из головы броские заголовки о романтике, покорителях Арктики и тэ дэ. Мы просто работаем. И в нашей повседневной работе не больше неожиданного героизма и романтики, чем в буднях сотрудников Московского института имени Штернберга. У нас только метро нет да высотных домов, все остальное имеется…

Вот в отместку за это я и поддерживал Петра Николаевича в его спорах с молодыми. Мне нужно было подзадорить их, чтобы у них развязались языки. Едва Синицын затевал разговор о прошлом, я тотчас же принимался восхищенно, по-ненецки цокать языком:

— Да, вот это были люди! Подумать только, какие трудности перед ними были, не то что теперь!

Кое-кого эти слова задевали за живое. Уж не думает ли товарищ журналист, что нынче на зимовках открыты филиалы рая небесного? Не мечтает ли он остаться на Нагурской до следующего сентября? Это можно было бы устроить. Только пускай он учтет, что его даром кормить не будут, придется работать, и не карандашиком в блокнотике чиркать, а делать все, что другие делают. Через год послушаем, что скажет…

Так — из рассказов Синицына, из запальчивых реплик рассерженных молодых, из пришедшихся к слову воспоминаний — я постепенно узнавал о теперешней жизни полярников.

Да, страна делает все, чтобы они не чувствовали оторванности от Большой земли, чтобы им жилось лучше, чтобы легче удавалось одерживать победу над суровой Арктикой. И все-таки жить здесь очень трудно. Самое страшное не морозы и бураны, не ветры, которые порой достигают силы и скорости урагана. Самое страшное, как я понял, — это болезнь равнодушия.

На высоких широтах воздух разрежен, как на трехкилометровой горной вершине. Постоянная кислородная недостаточность, многомесячная зима без солнца, необходимость жить на небольшом пятачке, каждый день видеть одни и те же лица — все это сильно действует на психику человека. Первые недели совместной жизни пролетают быстро: зимовщики узнают друг друга, ближе знакомятся^ каждому есть что рассказать. Но вот наступает полярная ночь — и уже не хочется ни читать, ни разговаривать, ни смотреть в пятый раз один из двух десятков имеющихся фильмов. Человека тянет ко сну. Сколько бы он ни спал, он не высыпается. Говорят, принудительным сном лечат расстроенные нервы. В Арктике наоборот: чем больше человек спит, тем раздражительнее становится, тем хуже у него настроение и самочувствие. Если он не может преодолеть сонливости, то превращается в угрюмого ворчуна, в нелюдима, которого ничто не интересует. А те, у кого характер похуже, становятся склочниками, затевают скандалы.