Юрий Симченко - Тундра не любит слабых

— Правильное имя у старика, — говорил Нитаси, — Тада значит «шило». Такой старик упрямый! Кого хочешь изведет! Как шило, будет колоть, колоть, а своего добьется. Он-то теперь решил здесь остаться. Не хочет, чтобы мы бедовали. Умереть решил. Боится, что олени всех не увезут. У нас все старики такие. Пока руки двигаются, что-то делают, не хотят в тягость быть. Как состарятся совсем, только в чуме лежать могут, начинают говорить о смерти. А чего умирать, если они никому не в тягость? Это они старую жизнь забыть не могут. На стариков сердиться нельзя. Нам Тада опять говорить будет, чтобы его оставили. Сердиться не надо. Поговорить надо маленько. Пускай сам согласится ехать.

Нитаси помолчал немного, разгребая палкой угли в костре, и заговорил снова.

— Тада — хороший старик. Он правильно обо всем думает. Когда у нас колхозы организовывали, я в комсомол вступил. Как возвратился к себе в стойбище из Дудинки, где принимали меня, старики в чум пришли. Тада тоже пришел. Он еще не старый был. Пришли, спрашивают, что такое комсомол. Учитель тогда у нас был. Он вслух Устав прочитал. Я переводил. Слушали, слушали старики, потом говорят: «Однако хорошее дело. Люди должны друг другу помогать, честными быть». Сколько-то лет прошло, я в партию вступил. Учился много. В Дудинке учился, в Игарке. Теперешняя молодежь в школах с самого детства грамотная. А мы ничего не знали. Поздно учились. А совсем взрослым людям когда учиться? Вот и верят старики, что разные боги есть… Но про людей они правильно думают. Скорее сами умрут, а людям помогут.

Костер догорел. Угли покрылись сизым пеплом. Я не хотел спать. Встал, перевернул нарту и стал чинить расшатавшиеся полозья. Нитаси принялся перебирать упряжь.

Стая гусей спикировала над нашими головами и приземлилась среди оленей. Гуси доверительно перекидывались какими-то репликами на своем птичьем языке и не обращали на нас внимания.

Старик Тада проснулся. Он сел на нарте, посмотрел на солнце и сказал:

— Однако вам пора аргишить, парни.

— Как одни аргишить будем, старик, — ответил я, — где дорогу найдем? Зачем нас бросить хочешь?

Тада удивленно переводил взгляд с меня на Нитаси.

— Однако Нитаси дорогу знает, — наконец сказал он. — Чего ждать? Маленько снег мерзнет. Аргишить время.

— Я-то дорогу знаю, — вмешался Нитаси. — А ты лучше. Ты век ходил, всю тундру знаешь.

Старик раздумывал, опустив голову.

— Ладно, — сказал он. — До Камня пойдем. Потом совсем легко ехать будет. Там одни аргишить будете.

Мы собрали оленей и не спеша двинулись вперед. Олени плелись шагом. Переезды чередовались с передышками. Приходилось поднимать упавших оленей и заставлять их идти. К исходу ночи наш аргиш поднялся на хребет. И мы, и олени опустились на снег и впали в оцепенение.

— Балта [все],— сказал Тада, — теперь сами пойдете.

Спорить с ним не стали. Олени кое-как поднялись, отлежавшись, и стали копать снег, искать ягель. Мы с Нитаси тоже встали, чтобы устроиться получше и поесть. После еды уснули.

— Однако аргишить надо, — говорил, будя нас, Тада.

Измученных оленей можно было ловить без маута. Они равнодушно подпускали нас на расстояние вытянутой руки и так же равнодушно становилась в упряжку.

— Ты оленей жалеешь, старик, — заговорил Нитаси. — А сколько оленей человек стоит? Ты-то человек. Чего упрямый такой? Все равно не оставим тебя!

Тада молчал. На неподвижном лице нельзя прочитать ни одной мысли. Потом морщины дрогнули и старик взял хорей…

Когда чумы стойбища были уже отчетливо видны, у нас оставалось всего три оленя. Остальных бросили по дороге: они не могли идти. Бросили и нарты. Не пропадут: их привезут люди из стойбища на своих оленях.

Старик лежал на нарте. Он совсем обессилел. Мы с Нитаси плелись сзади и неотрывно смотрели на поднимавшиеся к небу дымки.

Я вошел в первый чум и сел на теплые шкуры. Усталость опрокинула меня навзничь: спал я больше суток.

Любовь в тундре очень хлопотное дело. У нас, например, в Москве можно вдоволь наглядеться на свою любимую, гуляя по улице. Можно пойти в парк или куда-нибудь еще. А на юге вообще приволье для влюбленных. В Заполярье все гораздо сложнее. Здесь не побудешь на улице со своей девушкой лишний десяток минут. Всю любовь ветром выдует. И от родителей никуда не скроешься. Особенно худо весной. Ночь светлая, как день. Тундра ровная, как ладонь. Все просматривается на многие километры. Негде уединиться влюбленным. Но дело совсем небезнадежно. На стариков разрешается и даже полагается не обращать внимания во время ухаживания за девушкой, если будешь придерживаться определенных правил. Эти правила чрезвычайно сложны. Но старики нганасаны не думают их упрощать. По обычаю, нельзя при первом знакомстве прямо заговорить с девушкой. Нужно петь. И не просто петь обычную для нганасан импровизированную песню, а особую, иносказательную — кайнганарю. Мне доводилось слышать о таких песнях раньше, еще до приезда в бригаду к старику оленеводу.

С этим стариком, Беналю, мы познакомились в колхозном поселке, расположенном недалеко от впадения реки Авама в Дудыпту. Покурили, поговорили о нуждах охотников и оленеводов, и как-то само собой получилось, что я уехал с ним в тундру. Авамские нганасаны оказались очень стойкими хранителями мудрых древних обычаев. А это золотая жила для этнографа.

Наша бригада состояла из четырех семей пастухов. На одном пастбище мы задерживались дня по три-четыре. Однажды, когда караван нарт медленно тянулся под ярким весенним солнцем, я увидел вдалеке упряжку, мчавшуюся к нашему аргишу.

— Хеури едет, — сказал мне Беналю, — к моей девке едет, видно. На фактории все на нее смотрел.

Я знал Хеури. Очень хороший парень. Он с особым шиком проскочил между упряжками аргиша и оказался справа от нарт Лали — дочери Беналю.

— Правильно едет, — вполголоса сказал мне старик. — К девке всегда надо справа подъезжать. Закон такой.

«Кое к кому ни с какой стороны не подъедешь», — подумал я.

— Слушай, слушай, — снова зашептал старик. — Сейчас кайнганарю петь должен. Если говорить начнет, сюда позову. Спрошу, как диких оленей добывает. Тогда поймет, что уезжать надо.

Хеури подравнял свою нарту к нарте Лали и после значительной паузы начал петь.

«Видишь ли ты впереди что-нибудь, — пел Хеури. — Впереди две горы видны, между ними лайда — гладкое место есть. На самой середине лайды цветочек растет. Только из-под снега вырос он. Еще нежный, совсем слабенький. Вокруг цветка куропаточья и заячья тропы лежат. Всю лайду тропы заплели. Сверху ветер дует — клонится в одну сторону цветочек, снизу ветер дует — в другую сторону клонится».

Парень замолчал, ожидая ответа девушки.