Александр Харитановский - Великаньи забавы

— А ведь это, пожалуй, золото самородное, — сказал он.

Взвесил находку на точных аптекарских весах. Два грамма!

— Давайте испытаем для верности, — предложил.

Опустили слиток на ночь в серную кислоту и туда же для сравнения кинули трёхкопеечную медную монету. К утру от монеты осталась лишь коричневая, тонкая, как бумажка, пластинка, а самородок поблёскивает, и хоть бы что. В весе ничуть не убавился.

— Точно, золото! — подтвердил аптекарь.

Но откуда Пеструшка золото взяла, где заклюнула? Вздумали было проследить всю её птичью жизнь, да больно стара, и у разных хозяев побывала.

Теперь в каждой избе призадумались… А вдруг и их куры с самородками ходят! Самых нетерпеливых одолевала забота выяснить это сейчас же, немедленно. И курицы в деревне начали заметно редеть…

— Праздник у тебя, что ли, какой? — спрашивала с усмешкой Марья Дарью, переступая порог дома. — Больно жаркое пахнет.

— А я иду вчера мимо вас, — не оставалась та в долгу, — чую, пером палёным несёт. Даже во двор заглянула, уж не пожар ли, — многозначительно добавила Дарья.

Но больше всех неймётся соседке дяди Сергея. Краснощёкая расторопная тётка Фёкла любила торговать на базаре. Осенью с десяток старых кур продала, а сейчас из-за этого потеряла сон.

«Непременно в них золото было, — сокрушалась она, — как бы сгодилось, давно собираюсь зубы вставить».

Кормит кур, а у самой думка — какую колоть? По одной, по одной, да так всех и переколола. Но в зобах у птиц оказался только песок и обыкновенные камушки, которые они заглатывают, чтобы пищу легче перетирать, — вроде жерновов.

«Приподняло бы вас да хлопнуло! — негодовала она на соседей. — Взбаламошили своей Пеструшкой. Покоя нет!» — уже неизвестно, в чей адрес сыпались ругательства.

Слух о «золотой» курице и до геологов дошёл. Приехали. Пошли со своими инструментами по соседним сопкам, закрутили буровые станки. И ведь в самом деле нашли золото!

Теперь Пеструшке хоть памятник ставь!

Ледокольный дизель-электроход «Уэлен» не раз бывал на Чукотке, в бухте Певек. Он привозил для горняцкого посёлка готовые дома, буровые машины, фрукты и игрушки. Но на этот раз!..

— Доставьте, — сказали морякам, — стадо дойных коров.

На «Уэлене» призадумались: электроход не рассчитан на такой живой груз. Но ведь молоко-то нужно детям… И матросы взялись за работу: застучали топоры, завизжали пилы. Вскоре на палубе по соседству с мощными лебёдками, якорями появились деревянные загородки и кормушки — выросла целая животноводческая ферма.

Прощальный гудок, и судно двинулось из Владивостока в рейс на Север.

Сверкнул последний раз маяк на камчатском мысе, пустынном и заснеженном, названном будто в насмешку «Африка», — и навстречу уже море Беринга катило налитые полярным холодом волны.

В первые дни рогатые пассажиры вели себя степенно: не шумели, не предъявляли особых требований — были спокойны. Их кормили и поили. Всеми силами стремились угодить. Жизнь текла по расписанию и мало чем отличалась от обычной сухопутной. Только вот суша сделалась странно твёрдой и гремящей, да перед глазами всё время бескрайний ровный луг океана.

И вдруг этот «луг» стал холмистым, ожил!

Коровы, широко раскрыв свои и без того огромные глаза, с недоумением смотрели на движущиеся горы, на пенящиеся по палубе водяные языки. Шторм раскачал корабль, под ногами сделалось совсем неустойчиво. Плавучее стадо заревело на все голоса.

«М-мм-м-у-у!» — низко, как корабельная сирена, начинала одна.

«М-мм-мм!» — подхватывали другие.

Капитан озабоченно смотрел на барометр. Давление продолжало падать.

Отчаянный многоголосый рёв прорывался через шум бушующих волн и завывание ветра.

— Товарищ капитан, — зашёл в рубку штурман, — последняя сводка. Циклон пошёл на убыль.

Капитан покосился на дверь, поморщился и прикрыл рукой ухо.

— Настоящий концерт.

— Доить пора, уж все сроки истекли, — проговорил штурман и с тревогой заметил: — Как бы они у нас не попортились.

— Да, могут и заболеть, — согласился капитан. — Пойдёмте посмотрим.

Вышли на палубу.

Корабль с машиной в двенадцать тысяч лошадиных сил кренило так, что мачты чуть не касались волн.

— Попробуем доить! — прокричал капитан вахтенному. — Давайте команду.

Завыла сирена.

Первыми на палубе появились девушки — Зина и Валя, буфетчицы. Прежде им даже и видеть не приходилось живых коров, только на картинках и в кино, а тут заделались доярками. Мало того, им было поручено весь экипаж научить этому «народному искусству».

Кличек животных никто не знал. Известен был только «Байкал» — племенной бык. Но моряки щедро раздавали коровам новые имена.

— Стой, Зорька, стой! Для тебя же лучше, — успокаивал пятнистую холмогорку усатый матрос с завязанной шарфом щекой. Он старался, чтобы его хриплый, простуженный голос звучал ласково.

— Стой, Зорька, стой! Для тебя же лучше.

Сбоку Зорьки приспосабливался его товарищ. Всё моряки сделали для коровьего путешествия, но вот скамеечки для себя забыли. Как без них доить? На корточках долго не усидишь. А на корабле стулья наглухо к полу привинчены, да и не годятся — высоки.

Моряк, изгибаясь, как акробат, ёрзал на коленях по качающейся палубе. Струи молока летели во все стороны и меньше всего в подойник.

Зорька нетерпеливо переступала ногами, а когда судно уж очень сильно валилось набок, даже приседала. Она прислушивалась к разговору, едва слышному среди посвиста ветра и гула волн: человеческая речь её успокаивала.

В это время по соседству, к другой корове, такой же рыжей масти, подсаживался, а точнее, прилаживался пожилой моторист из машинного. Он что-то хитрил: на коровьем хребте, на самом крестце, затягивал морским беседочным узлом смоляную верёвку — линь, пропустив его вокруг туловища.

Усач с больным зубом перекинулся на соседа:

— Ты куда, дед, ей узду надеваешь? Голова-то впереди!

Но моторист на балагура никакого внимания, посапывал и продолжал своё — подвязывать снизу к «узде» ведро.

— Теперь ты ещё и себя к хвосту привяжи, чтобы надёжнее, — не отставал советчик, завидуя в душе: кажется, у моториста с дойкой наладилось.

Корова, правда, пыталась поддеть ногой какую-то странную обузу под животом, но молоко отдавала: что поделаешь, всё стало странным. Обычное благодушно-томное выражение глаз животных пропало, они взирали на этот новый неустойчивый мир с беспокойством, приглядывались ко всему с тревогой…

— Потерпи, Маша, потерпи, — твердил своей подопечной третий дояр и успокаивал её: — Вот войдём в лёд, там не качает.