Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

И так всю жизнь. И если караван делал четыре переправы в день, когда шли через галечники на Федченко, то Султану как караван-баши приходилось делать их восемь, а если нужно, то и шестнадцать. Ведь нельзя позволить, чтобы у лошади закружилась голова, ее нужно поддержать диким криком, перекрывающим грохот воды, а то и добрым ударом камчи, чтобы она не воды боялась, а нагайки Султана. Если нужно — приходилось скакать по берегу вниз по течению, чтобы кинуться в реку наперерез течению и перехватить лошадь, которую сбило, понесло, а может, и прямо катит водой.

Я работал с Султаном когда-то и запомнил на всю жизнь его перекошенный рот и хриплый рев, когда он на своем, таком же, как он сам, сумасшедшем жеребце кидался в бешеную реку наперерез вьючной лошади, которую сбило течением. Я помню его крик и взмахи камчи, когда он подхватывал повод и поддерживал лошадь и тянул ее поперек течения к берегу. А на берегу, мокрый, с залитым потом лицом, оглаживая испугавшуюся лошадь, говорил:

— Ничего. Ничего. Хорошо.

Мне в тот год, когда я впервые ходил на серьезные переправы, он ничего из деликатности не говорил. Наверное, потому, что на первых переправах у меня несколько менялся цвет лица. Он только вскользь Как-то заметил:

— Вот, Кирилл. Такой работа.

Потом через многие годы, когда я и сам научился понимать воду горных рек, находить переправу и водить через них караван, я не раз смотрел на какую-нибудь реку, которую нужно было перейти, и вспоминал султановское: «Ничего. Ничего. Хорошо».

Еще мне хочется вспомнить о Мумеджане, водившем мой караван в тридцатые годы, в первые годы моей работы на Памире, и погибшем потом на полях Отечественной войны, человеке исключительного оптимизма и крайней самокритичности: совершив какую-нибудь ошибку, он приходил в страшное расстройство и начинал бить себя кулаком по голове и по лицу, обзывая себя при этом всякими нехорошими словами.

В какие мы с ним переделки только не попадали: и болели на больших высотах, и падали, и ходили через пятитысячные перевалы по сползающим осыпям. И чем нам было хуже, тем он мягче, задушевнее улыбался. Удивительное дело, как улыбался и говорил:

— Джюда (очень) интэрэсный слючай!

Помню, как мы оба, закинув головы, смотрели на пятитысячный перевал Зулумарт в 1936 году. На этот перевал нам нужно было карабкаться по злейшей, крутейшей осыпи: тропа на перевал исчезла много лет назад. И когда я, насмотревшись досыта на эту, казалось бы неприступную, крепость, которую требовалось взять, спросил: «Ну как?» — Мумеджан покачал головой и ответил, как всегда:

— Джюда интэрэсный слючай!

Помню, как, перейдя этот проклятый Зулумарт, мы утопили в Баландкиике вьюки с продовольствием и две недели работали, питаясь болтушкой два раза в день, ибо у нас уцелело только восемь килограммов муки. А Мумеджан по-прежнему улыбался и по-прежнему утверждал, что это «джюда интэрэсный слючай»! Об этой болтушке я вспоминал неоднократно в ленинградскую блокадную зиму сорок первого…

Мамат Таштамбеков, с которым я ходил и работал много лет после войны, бессменный мои спутник и караван-баши в послевоенных экспедициях, был по национальности киргиз. Настоящих памирских киргизов, тех, что живут там давно, — всего несколько семей. Это очень крупные, высокие и сильные люди, наделенные редкой выносливостью и, я бы сказал, какой-то мрачной красотой. Таков был и Мамат: очень рослый, сильный, добродушный — и в меру религиозный. Я говорю «в меру», потому что, хотя он и совершал неизменно все положенные намазы, сколько их нужно в день, но, согласно договоренности со мной, дневные намазы, когда весь экспедиционный караван должен был его ждать, совершал по сокращенной программе, а вот утром и вечером на стоянке молился вволю.

Мамат мог все. Мог вести караван в любые места Памира, прекрасно находить переправы, мог вьючить и ковать лошадей, мог ночевать на леднике, мог питаться недоваренной едой неделями, ибо когда работаешь на высоте 4300—4500 метров, то сварить даже рис, а не то что мясо просто нельзя. Хотя вовсе не страдал плохим аппетитом. В молодости, как он рассказывал (а он никогда не врал), побившись об заклад на каком-то тое, он один съел целого барана. Ел он барана с обеда до первой звезды и съел, за что и выиграл коня. Правда, он сам признался, что чуть от этого не помер и спасся только благодаря родне и друзьям, которые два часа его купали, мяли и катали в арыке после окончания этой трапезы.

Мы довольно часто ходили с Маматом в маршруты вдвоем, ходили и с целой экспедицией, и тогда он бывал уже караван-баши. Мамат был хранителем памирских преданий; это он мне одним из первых поведал о том, где и как его дед встречался и даже боролся со снежным человеком. Мамат свято верил в это, и этой верой он заразил когда-то слегка и меня, ибо он был безукоризненно честен. Вообще и как проводник, и как караван-баши, и как спутник и рассказчик Мамат был незаменим и безотказен.

Он отказал мне только один раз. Осенью 1958 года, когда кончилась экспедиция, искавшая следы снежного человека, я хотел пройти по снегу в конце ноября по долине реки Западный Пшарт просмотреть все следы на снегу. Предприятие это было на любителя, морозы переваливали за тридцать, высота 4000—4300 метров. Западный Пшарт промерз до дна, но подземные воды, стекающие со склонов или еще текущие подо льдом, замерзшим в русле, нередко давили изнутри с такой силой, что рвали лед и фонтанами вырывались наружу, образуя ледяную кашу. Эта ледяная каша двигалась в узкой долине в виде ледяной волны или вала в два-три, а то и больше метров высоты. Эти валы сметали на дороге все, вырывали с корнями мгновенно вморозившиеся в них кусты и деревья. И Мамат отказался идти: сказал, что плохо себя чувствует. Вместо Мамата пошел его брат Султан, и прошли мы благополучно, хотя это был, пожалуй, один из самых тяжелых маршрутов в моей жизни.

Вернувшись из этого маршрута на биостанцию в декабре 1958 года, мы распрощались с Маматом, и я уехал в Москву отчитываться об экспедиции на президиуме Академии наук.

Больше я его не видел. Вскоре после нашего отъезда Мамат умер. Стало ясно, что он был болен уже тогда, когда мы шли на Пшарт, может быть и раньше. Но он даже не пожаловался, не сказал ни слова. А ведь, может быть, ему еще можно было помочь. Но мы-то ведь ничего не знали, а он по своим проклятым религиозным «адатам» избегал докторов. Нет больше Мамата, а я вот жив, сижу вспоминаю и пишу о нем, а ведь мы с ним были одногодки.

Я вот сейчас вспомнил очень многое о караванщиках, и все что вспоминалось — вспоминалось как хорошее.

Честь и слава вам, отважные железные воины горных троп, лихие памирские караванщики!

А теперь несколько слов о Памирском тракте и о людях тракта и вообще об экспедиционных шоферах.