Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Но долго бездельничать мне не пришлось. Вскоре меня вызвал начальник управления и сказал:

— Мы вас пока не зачислили, и приказывать я вам не могу. Но нам позарез нужно сделать небольшую почвенную и геоботаническую карту на юге. Выручайте.

— Хорошо, — сказал я. — Но условие: на день-два забросьте меня в Тигровую балку.

В те времена Тигровая балка была действительно «тигровой». Там были тигры и олени и фазаны. Карту я ирригаторам сделал, а затем они привезли меня в «Тигровку» и бросили у края поймы в какой-то пустой кибитке. Они обещали забрать меня через день, попрощались и исчезли. Эта маленькая глинобитная кибитка, крытая камышом, стояла у самого края пойменной террасы над густейшими зарослями тростника, эриантуса, туранги и лоха, покрывавшими всю широкую пойму реки Вахша. Кибитка была пустой, в ней был топчан, окошко со стеклом величиной со школьный портфель, дверь на одной петле и огромное количество грязи и мусора на полу. Видно было, что в кибитке жили разные люди и с разными вкусами, но в одном они все сходились: никто из них никогда кибитку не убирал и мусор из нее не выносил.

Я с трудом кое-как подмел, разложил на топчане спальный мешок и вышел полюбоваться на Тигровую балку. Да, здесь было на что полюбоваться!

Я стоял на краю пяти-, восьмиметрового обрыва, которым надпойменная терраса Вахша обрывалась к пойме, имевшей здесь в ширину пять — восемь километров. Сзади медленно поднималась и уходила к горизонту чуть волнистая песчаная пустыня, покрытая редкими пучками засыхающей пустынной осоки и редкими кустиками черкеза.

Пустыня была горячая, сухая и безжизненная. Зато вся пойма впереди была занята настоящими джунглями. Здесь все было зелено, стеной стояли тростники, летали утки и фазаны, жизнь кипела и буквально распирала пойму.

Рощи корявых невысоких деревьев туранги и лоха чередовались с густейшими крепями, непроходимыми зарослями тростника, достигающими здесь трех-четырех метров высоты. Над тростником поднимали свои белые метелки огромные травы — эриантусы. Дикий сахарный тростник рос полосами вдоль русел рек, а заросли рогоза тянулись по мелководью многочисленных голубых озер и по заболачивающимся протокам и старицам. Вся пойма нижнего Вахша была царством высочайших могучих трав. Травы соперничали в росте с невысокими корявыми деревцами туранги — низкого корявого тополя, непременного обитателя засоленных берегов рек в пустынях. Этот тополь не дает тени: свои маленькие сизые несимметричные листья он держит ребром к солнцу, чтобы оно их не сожгло.

Но древесные растения, рощи туранги и лоха были только вкраплены в море гигантских трав. Здесь везде, даже на возвышенных частях поймы, белых от соли, где грунтовые воды стоят довольно глубоко и летние разливы Вахша не промывают почву, среди кустов тамариска, рядом с эфедрой, всюду разбросаны дерновины эриантуса — самого могучего злака Средней Азии. Его листья составляют мощный, густой куст до одного-полутора метров высоты и полметра — метр в поперечнике, а его цветущие метелки поднимаются на высоту четырех — шести метров.

Глубоко в воду входят, покрывая все протоки и мелководья, стебли высокого рогоза с красивыми бархатистыми соцветиями, напоминающими формой ружейный шомпол. А кроме них везде и всюду — по солончакам, по берегам проток, озер, рек, заходя глубоко в воду, — по всей пойме росли тростники. Они заходили и в туранговый лес, и в заросли тамарисков, и в озера, они стояли сплошной стеной, перевитые вьюнками. Местами они бывали настолько густы, что уже в одном-двух метрах иногда решительно ничего нельзя было увидеть. На следующий день я столкнулся в таком тростниковом лесу буквально нос к носу с целым выводком кабанов. Все тростники вокруг меня ходуном ходили, они тряслись и качались у меня над головой. Кабаны были вокруг в одном-двух метрах, я слышал их дыхание, перекликиванье, но ни одного из них, ни даже спинки или мордочки, я не увидел, как ни вглядывался в шуршащую вокруг меня стену тростника. Я был в середине выводка, но видел один только качающийся тростник.

Здесь, в этих непроходимых пойменных джунглях, жили и копали в болотах лежки кабаны. Здесь были целые стада благородного бухарского оленя хангула. Здесь были тигры. Правда, в тот приезд в Балку я их не видел и не слышал. В следующий приезд, осенью, мне больше повезло, но об этом знакомстве с тигром я опасаюсь рассказывать не только письменно, но даже и устно. Не хочу, чтобы меня обвинили в «охотничьих рассказах».

Уже в тот вечер, когда я впервые увидел Тигровую балку, я сразу почувствовал это могучее кипение, горячее брожение растительной и животной жизни в пойме Вахша среди сухих, раскаленных, мертвых пустынь.

Над морем камышей слышался отдаленный и близкий птичий крик, тут и там поднимались стаи уток. Некоторые летели в одну сторону, другие — в обратную. Широкая полоса тростника внизу под обрывом у моих ног в нескольких местах шевелила своими верхушками. Там кто-то был. Олени? Кабаны? А может быть, сами хозяева Балки?

Солнце заходило, и, когда оно зашло за возвышенности Актау, расположенные далеко на горизонте, по ту сторону Вахша, из камышей и болот поднялось несметное комариное войско и двинулось на меня. Я услыхал и даже увидал приближение комариных туч. Я бежал в кибитку, поспешно затворил дверь и с радостью увидел, что края двери обиты кошмой. Значит, бывшие хозяева были умные люди. Мусор — это не беда, вот комары — это гибель. Я не только затворил дверь, а еще, чтобы было поплотнее, привязал ее веревкой за ручку к топчану. Тут я был в безопасности.

Я наскоро поел в сгущающихся сумерках и лег на топчан. Изредка с поймы доносились какие-то неясные звуки, птичий крик, иногда хлопанье крыльев и свистящий звук быстрого полета стай, проносящихся у меня над головой.

Но вскоре отдаленные звуки перестали меня интересовать: у меня над головой, в камышовой крыше кибитки, начались какие-то шорохи. Я, конечно, стал сейчас же вспоминать скорпионов и фаланг, которые так любят селиться в трещинах стен старых развалин. Я приподнялся и сел на топчане, подумывая, не выбраться ли мне со спальным мешком наружу, но, вспомнив комаров, остановился. Шорохи над головой продолжались, усиливались, началась возня, и вдруг раздался резкий писк.

У меня отлегло от сердца: писк был явно мышиный. Я растянулся на топчане и уже спокойно стал прислушиваться к беготне и писку мышей в камыше. Я уже засыпал, когда этот писк, шуршание и беготня начали усиливаться. Мыши веселились или дрались вовсю, они носились с писком с одного края крыши до другого. Я вытащил нож из ножен и сильно постучал рукоятью по топчану. Все затихло, и я опять стал засыпать, когда наверху начался новый приступ беготни и писка. Я опять застучал. Опять тишина, и снова беготня, и на этот раз такая возня, что и на мой стук не реагируют, и труха сверху сыплется.