Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Утром я отправился делать поперечный почвенный профиль от гор к Пянджу. Через каждые пятьдесят — сто метров я делал ямы и описывал почвы и растительность. Продираться сквозь джингали было чертовски трудно. У облепихи и у шиповника такие шипы, что к концу дня, копая последние ямы у берега Пянджа, я был весь исцарапан. Я с ужасом подумал, что три таких дня — и брюк у меня не будет. А других у меня нет.

Придя домой, я увидел, что перед моей палаткой сидит Вадим с горячим обедом, закутанным в шубу. Он улыбался.

— Что нового? — спросил я.

— Мы филина поймали, — сказал Вадим.

— Филина? — удивился я. — Что же вы будете делать с ним?

— Пусть у нас живет. Мясо есть. Пошли смотреть.

База Вадима занимала обширную таджикскую кибитку. Внутри кибитки со всех четырех сторон были широкие нары. Крыша опиралась на четыре деревянных столба, между которыми было большое отверстие для выхода дыма. Свет в кибитку попадал только через двери и через эту дыру в крыше. Все нары были забиты ящиками с консервами, мешками с мукой и крупой. Был свободен только один угол, в нем стояла радиостанция: здесь было царство радиста Саши, отсюда он переговаривался с отрядами, принимал заявки, отправлял сводки. Тут же, у ног Саши, или у него на коленях, или на плече, обитал и его кеклик, ручной и очень симпатичный. Он не был в неволе, дверь на улицу была всегда открыта, но он не убегал. Только на ночь его сажали в ящик и закрывали, предохраняя от лисиц и других хищников.

На мешках в темном углу сидел крупный ушастый филин. Глаза у него были большие и ярко-желтые. Но видел он плохо, поэтому непрерывно поворачивал голову в сторону любых звуков, которые слышал хорошо.

На следующий день я опять начал работу в джингалях от склона до самого Пянджа. Здесь, у самого берега, шел широкий галечник. У края луга, на границе с галечником, всего в пятидесяти метрах от протоки Пянджа, мы начали копать последнюю яму. И тут на меня, стоявшего сбоку, с серых камней метнулась серая отвратительная гюрза. Я отскочил назад на луг, а гюрза стала стремительно удаляться по галечнику. Тогда я вырезал себе длинную палку и погнал гюрзу в протоку, бросая камни, стуча палкой по гальке, а то и подцепляя и подбрасывая гюрзу поближе к воде. Затем, подцепив ее палкой, швырнул в воду. Когда она поплыла к моему берегу, я, бросая в нее камни, заставил ее повернуть и плыть через протоку.

Здесь, рядом с ямами, которые нужно было описать, эта гюрза действовала мне на нервы. Влезу в яму, думал я, стану описывать, тут она и приползет. Не могу же я все время выскакивать и смотреть по сторонам. В этот момент зашуршали кусты, и появился местный милиционер.

— Что это вы делаете? — с некоторым недоумением спросил он.

— Гюрзу гоняю, — отвечаю я.

— Зачем?

— Мне надо яму описать, а она тут крутится. Вот чтобы не тяпнула, я и погнал ее в реку.

— Ладно! Только не бросайте камни в Пяндж, а то еще увидит кто-нибудь с той стороны, подумает, что вы змею в Афганистан гоните.

— Ладно, — сказал я. — Вы только постойте немножко, чтобы еще какие гадюки не приползли.

Последнюю яму я описывал под охраной.

Дня через два я кончил описывать джингали и целый день просидел на базе, слушал, как Саша переговаривался с отрядами, которые искали что-то высоко в горах. Кеклик сидел на плече у Саши и, когда тот кончил передавать телеграмму Вадима, вдруг клюнул своего хозяина не то в глаз, не то где-то возле. Сашка ругнулся от неожиданности в микрофон, согнал кеклика и, зажав глаз рукой, поспешно произнес:

— Перехожу на прием. Сообщите, как поняли. Сообщите, как поняли.

Оттуда ответили:

— Поняли хорошо, но не засоряй эфир, Сашка. Взгреют.

Вечером, когда смеркалось, филин вышел из своего угла и стал бесшумно летать по кибитке. Кибитка была большая, но филину было тесно, он стукался о стенки и падал. Ночью филин, закрытый на складе, напал на овчинный тулуп и сильно его порвал. За кого он его принял, не знаю. Мясо он, по-видимому, нашел позже и съел.

На следующий вечер филина выпустили. Кормить его было трудно, свежее мясо было не каждый день, консервы филин не одобрял. Кроме того, он усиленно подбирался к Сашиному кеклику, а местные жители подбирались к филину.

Мы это узнали, когда нас посетила целая делегация с просьбой отдать, продать или променять филина. Выяснилось, что товарищи интересуются не самой птицей, а некоторыми перьями у нее на груди. Перья эти действительно были красивые, и рисунок на них напоминал арабские надписи. Оказывается, если пришить эти перья к тюбетейке ребенка, то он будет застрахован от многих болезней и несчастий. Помогают они и взрослым, особенно женщинам. Мы с Вадимом представили себе филина, ощипанного, как курица, и вечером его выпустили. Уж больно он был красив.

А наших топографов все не было, до их прихода мне нечего было делать в джингалях, нужно было начинать работу на даштах.

Высоко над Рушаном на склоне хребта располагаются так называемые Барзуд-Дерзудские дашты. Называются они так потому, что у их подножия находятся кишлаки Барзуд и Дерзуд. Дашты — это большие террасы, «балконы» на склоне. Расположены они по склонам на несколько сот метров выше дна долины. На этих даштах много земли — много, конечно, по западнопамирским меркам, — но совершенно нет воды: террасу с обеих сторон замыкают скальные массивы. По этим отвесным или очень крутым склонам провести воду, сделать арык невероятно трудно. Нужно прокладывать по крутейшей скале желоб длиной с одной стороны около километра, а с другой — еще больше.

Я должен был выяснить и сообщить, сколько там, на даштах, гектаров пахотной земли, сколько — каменистых склонов, пригодных под сады. Геолог должен был сказать, что́ за породы на скалах и что́ с ними делать — взрывать их или рвать туннель. Ирригаторы должны были сказать, как вести канал и сколько это будет стоить. Топограф должен был сделать карту даштов, проложить на ней трассу канала.

Вообще мы были обязаны составить проект орошения даштов, и мне пора было начинать работу. Я долго смотрел на подъем, на дашт и решил, что каждый день ходить вверх и вниз — это безумие. Но мои рабочие сказали, что они ночевать наверху не будут, а будут подниматься каждое утро и спускаться каждый, вечер. Почему — они не сказали, а просто сказали, что не будут ночевать наверху и все.

Я не знаю, сколько времени занял подъем, но добрался я до кромки дашта мокрый, как мышь, со сбитым дыханием и дрожащими ногами. Уселся на камень и сидел, пока не восстановил дыхание и не просох. На моих рабочих, местных таджиков, этот подъем не произвел никакого впечатления. Они тоже присели отдохнуть возле меня, но вроде как из вежливости.

Я дал задание, показал, как и где копать ямы, а сам пошел вокруг дашта знакомиться с местом работ. Я поднялся по склону и осмотрелся: действительно дашт был велик и в его плоской части был большой массив хорошей мелкоземистой земли, пригодной под пахоту. И вокруг были некрутые склоны, каменистые, но с мелкоземом; здесь, если будет вода, можно посадить сады, и их площадь может вдвое-втрое превысить площадь пашен.