Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

После подобной сентенции, когда я оказался глупее барана, я счел разговор исчерпанным, отвернулся, сел и начал делать описание.

Здесь начинался альпийский пояс. Всюду торчали скалы, между которыми в одиночку и дернинками росли низкие, приземистые растения. Эти растения поднимали свои головки над землей едва на десять — пятнадцать сантиметров. Чаще они прятались в трещинах скал и между камнями или прижимались к земле. Среди камней виднелись ярко-желтые цветки альпийских астр, сиреневые горечавки, белые, мохнатые рогатые головки эдельвейсов. Много было растений-подушек, прилепившихся к скалам или распластанных между камнями: зиббальдии, тянь-шаньский акантолимон, остролодочник, астрагалы.

Я с жадностью собирал растения и описывал альпийскую растительность. Здесь, у самых снегов, было много растений, росших и на Памире. Правда, на Памире они шли узкими полосками у снежников или в понижениях и вдоль снеговых ручьев, здесь же они покрывали все склоны сплошь. Только на голых камнях и скалах, покрытых ржавыми или зеленоватыми кляксами накипных лишайников, не было этих маленьких, но живучих альпийцев, а все остальное пространство, где только можно, цвело — везде лепились, росли неприхотливые альпийские растения.

Итак, я набрал за этот день тысячу шестьсот метров высоты и, описав весь профиль, все пояса, выяснил, на какой высоте они располагаются. Когда я кончил описывать и собирать растения, было четыре часа дня. Холодный ветер налетал все сильнее, над головой низко-низко и быстро шли темные дождевые тучи. Я совершенно продрог и устал как собака.

Оглянувшись, я вдруг снова увидел у себя за спиной чабана. Он все стоял, опираясь на палку, стоял и смотрел.

— Слушай, — неожиданно сказал он, — ты не сердись на меня.

— Да я не сержусь.

— Слушай, — сказал он. — Ты вот что. Ты оставайся.

— Оставаться? — спросил я. — Где оставаться?

— Да тут, у меня, оставайся.

— Вот чудак, как же я останусь? А работа?

— Плюнь. Проживем. У меня все есть. Проживем.

— Ну а дети? Кто моих детей кормить будет?

— Ну ничего. Деньги есть. Найдем деньги. Пошлем!

— А что же я делать буду?

— А что делал, то и делай, а не хочешь, ничего не делай.

— Спасибо на добром слове, да только на что я тебе? Мне нужно своим делом заниматься, а тебе своим.

Я подал ему руку, он пожал ее. Мы молча постояли, глядя друг на друга. Вот чудак, думал я. А что он думал, не знаю. Но на прощание он опять сказал:

— А то бы остался. Здесь хорошо. Только скучно.

Я отрицательно покачал головой.

— Нельзя, брат.

— Ну, ладно, — сказал он.

Я кивнул. И вдруг я совершенно ясно и твердо понял, что говорит он вполне серьезно. И он действительно готов поить и кормить меня. И деньги посылать моей семье. И подумал, что мы бы с ним поладили и что нам с ним не было бы скучно. Но так же ясно я понял, что это невозможно.

Потом я намертво завязал папку с растениями, почистил трикони на своих горных ботинках, пристегнул ремнем сумку, взял в руки ледоруб и рванул вниз. Я пошел по крутому склону полубегом, сильно вдавливая каблуки на дернистых участках, с удовольствием используя осыпи, которых тщательно избегал при подъемах. Я вскакивал на эти щебневые подвижные склоны и, быстро-быстро перебирая ногами, катился вниз вместе с начинавшей сползать под моей тяжестью щебневой лавиной. Если осыпи мелкощебнистые, очень удобно и приятно катиться по ним вниз, балансируя ледорубом. Отбежав сотни две-три метров, я оглянулся. Чабан все так же неподвижно стоял, опираясь на палку, и смотрел мне вслед.

Вздымая тучи пыли, я прокатился по нескольким осыпям через субальпийский пояс, быстро вкатился в яблоневый и кленовый лес. Отсюда уже была видна, как букашка, наша машина на той стороне речки, а на этой стороне — здоровая пасека, чуть ли не на сотню ульев, и две крыши, видимо, сарая для пчел и домика пасечника.

Со склона я катился с огромной скоростью. Если на подъем к гребню я затратил с остановками почти двенадцать часов, то вниз я скатился меньше чем за час. Я проходил, вернее, пробегал нижнюю часть склона, мимо ореховых лесов, когда заметил, что мне усердно машут руками с пасеки.

Вот ведь умники физики, заметили пасеку и забрались в самое сладкое место, с завистью подумал я, меняя направление и поворачивая вкось на них. Но когда, не сбавляя хода, я вылетел из леса, то вместо наших увидел двух стариков. У обоих были бритые головы и роскошные усы, только один — высокий, другой — маленький. Они смотрели на меня и радостно улыбались.

— А где наши? — несколько растерянно спросил я.

— Какие наши? — отвечал низкий. — Наших нет, только вот я да Серегин.

— Что же вы махали? — удивился я.

— Как чего? Если бы не махали, вы бы мимо пробежали. А где это ваши?

— Наши на том берегу с машиной.

— С машиной? Не видали. Да бог с ними. Пойдем в хату.

— Зачем?

— Медовухи выпьешь. Расскажешь.

— Что расскажу?

— А что хочешь. Что на свете творится, — сказал Серегин. — Мы ничего не знаем, нам все интересно.

И я пошел с ними в хату, и выпил медовухи, и рассказал им, что на свете творится. Медовуху я пил, нужно сказать, не соблюдая должной осторожности. Я не сообразил, что сутки был голоден, что всю ночь мучился от боли и ослабел, что сделал полуторакилометровый подъем и устал до предела. Я забыл и то, что медовуха коварна. По вкусу это сладенький квас, по действию — выдержаннейший коньяк. Кроме того, я не принял во внимание, что у стариков закусывать-то нечем.

Голова у меня была ясная, усталости как не бывало. Я рассказал старикам много интересного. Кажется, я был с ними даже предельно откровенен и рассказал им о себе такое, чего никто из ближайших моих друзей не знал. Я рассказал им, кажется, даже о своей первой любви. Старики решительно во всем мне сочувствовали и со всем соглашались. Они во всем меня одобряли. Это были хорошие старики. Когда моя откровенность достигла предела, я сообразил, что я пьян, но голова у меня была ясная и мне было хорошо. Гораздо хуже было, что при довольно-таки ясной голове ноги перестали меня слушаться. Меня качало, как моряка в хороший шторм на палубе маленькой шхуны. Мне даже приходилось время от времени приседать, когда земля уж слишком раскачивалась.

Чтобы перейти мостик через речку, хотя он был метра полтора-два в ширину, мне пришлось предварительно прицелиться и сразу перебежать его, а то я рисковал, что он убежит у меня из-под ног.

Физики были совершенно сражены моим видом и походкой, когда я явился к ним в обществе двух стариков, которых представил им как своих лучших друзей. Но физики торопились и просили меня не затягивать прощание с моими лучшими друзьями. А я все не мог с ними расстаться, мы сходились, целовались, потом опять расходились. Наконец, трижды расцеловавшись с Серегиным и его другом, я кое-как влез в машину, и она тронулась.