Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Осенью, делая последний обход, я в последний раз встретился с Колей. Он подошел как-то боком и сказал:

— Спасибо, гражданин начальник, сдурил я тогда.

Зима в октябре пришла сразу, точно ветер подул с противоположной, зимней стороны. Утром оказалось, что выпавший за ночь снежок таять не собирается, наоборот, стало холодать час от часу, и в лесу, когда мы делали последние маршруты, под ногами все потрескивало: трава, листья, мох. С берез падала неслышно желтая листва, а с лиственниц просто непрерывно сыпалась хвоя. Она сыпалась два дня, и сразу все оголилось, тайга стала совершенно прозрачной, и сквозь нее было видно далеко-далеко. В конце октября уже такие морозы заворачивали, что в последних маршрутах постоянно кричали кому-либо: «Нос!», «Щеки!» — и я тер, и мне терли белые пятна.

Это уже была настоящая зима. На склонах главной сопки массива, где росли великолепные двадцатипяти-, двадцативосьмиметровые лиственницы, стало как в храме с колоннадой: черно-красные стволы мачтовых деревьев, густой, нетронутый, но неглубокий снег на земле, ясное синее небо и яркое солнце.

Лиственничная тайга красива. Она хороша и летом со своей зеленой хвоей на черно-красных стволах, с густым ковром мхов или сплошным брусничником по земле. Она великолепна и зимой, застывшая, неподвижная в почти мертвом покое.

Здесь впервые я насмотрелся на некоторых хозяев тайги. На ветвях лиственницы сидели иссиня-черный самец-глухарь и штук восемь пестрых молодок. Но подкрасться к ним поближе не удалось. Когда я к ним подходил, недалеко словно грянул звенящий выстрел: треснул на морозе не успевший застыть ствол лиственницы, и я увидел, как дрогнули у нее ветви и косая трещина, загибаясь, поползла по стволу. Сыпалась кора, осыпался снег. Глухари улетели.

Так вот и осталась у меня в памяти эта последняя зимняя картина: белый снег, синее небо и на черно-красных ветвях огромных лиственниц стая красавцев глухарей…

Камеральную обработку мы проводили в Светлом. Светлый был в то время небольшой, типично сибирский город, почти весь деревянный и одноэтажный, с широкими улицами и небольшим движением. Впрочем, разглядывать город нам было совершенно некогда. Мы писали предварительный отчет. К многочасовому, без преувеличения каторжному, рабочему дню наше желание окончить скорее работу прибавляло еще дополнительные часы. Поэтому мы сидели с утра до вечера, не поднимая голов, и писали и считали.

Все эти месяцы, что я провел в Светлом, я работал до исступления. В то время я думал, что как ни печально, но памирский период моей работы кончился впустую, ни статей, ни диссертации у меня нет, и что нужно браться за Сибирь или Дальний Восток. И к началу войны я положил в железные сейфы «Переселенпроекта», стоявшие в Гостином дворе в Ленинграде, совершенно готовую диссертацию и шесть готовых статей на разные сибирско-дальневосточные темы.

В декабре закончилась моя восточносибирско-дальневосточная экспедиция. В Ленинграде я сдал полный отчет и по материалам отчета написал диссертацию.

Во время войны в самые трудные дни мне бывало легче и теплее, когда я вспоминал, что в Гостином дворе в Ленинграде в железном сейфе у меня лежит готовенькая диссертация. «Кончится война, приеду и защищу», — думал я. Но судьба преподнесла мне совсем другое. В конце войны я узнал, что Гостиный двор разбомбили, он горел, и от моей диссертации даже дыма не осталось…

Возвратившись с войны, я сразу поехал на Памир. За лето собрал материал, за зиму обработал и весной защитил, так что задержка с диссертацией была только на год. Но все-таки жалко, что ушла дымом большая работа по Сибири и Дальнему Востоку. Работа стоящая да и сделанная с охотой.

А вообще всегда неприятно, когда работа пропадает. Жалко.

Стыдно сказать, но, будучи уже кандидатом и старшим научным, я неоднократно и успешно занимался попрошайничеством. Я был сотрудником Памирской биостанции, и я был ботанико-географом. А директором биостанции был физиолог растений. Поэтому на физиологические работы было все что нужно: и сотрудники, и машины, и приборы. А для меня, ботанико-географа, не было ни сотрудников, ни транспорта, ни приборов. И мне приходилось пускаться на всякие хитрости.

Дело в том, что рядом с нашей биостанцией работали физики, у которых всего было много. Вот я и попрошайничал.

Попрошайничал я, нужно сказать, с умом, готовился к этому, продумывал, что и как сказать, когда сказать и кому. Физики работали хорошо, я бы сказал — бешено, с утра и до вечера, до полного изнеможения. Поэтому время от времени их можно было подбить сделать передышку, совершить какой-нибудь вояж, вылазку в природу.

Так было и в этот раз.

Главное, чем я тогда интересовался, — это влиянием человека на естественный растительный покров. На Памире это влияние было до сих пор в основном отрицательное. Человек уже давно выбивал своими стадами пойменные луга, и они становились все беднее и все кочковатее. Он истребил на топливо на огромном пространстве вокруг населенных пунктов весь терескен и другие полукустарнички, и эти огромные территории превратились в каменистые безжизненные равнины. (Правда, сейчас в ряде мест уже начаты работы по посевам пустынных растений, по залужению.)

А в других горах? Мне хотелось выяснить, что сделал человек там с естественной растительностью: повредил ей или улучшил ее?

В середине тридцатых годов я много раз пересекал в поезде Ферганскую долину. И целый день от Ташкента до Андижана поезд шел по бесконечной пустыне, где редкие оазисы были только вкраплением в общий пустынный фон. А над этой пустыней в конце долины стоит могучий Ферганский хребет, склоны которого покрыты ореховыми лесами и лугами. Западные ветры, проходящие над Ферганской долиной, сбрасывают приносимую ими влагу, только поднимаясь в горы. Этот западный воздушный ток приносит на склоны Ферганского хребта дождь и снег.

В 1934 году я сделал профиль на склоне Ферганского хребта и описал его растительность. Но если прежде поезд, пересекавший Ферганскую долину, тащился сутки по пустыне, то теперь, в пятидесятые годы, от Ташкента и до Андижана он идет по сплошному оазису. Каналы, каналы, каналы прочертили все дно долины, поля, поля и сады покрыли всю ее поверхность. Поэтому если в тридцатые годы западный воздушный поток шел над сплошной пустыней и только иссушался, то теперь он шел над сплошным оазисом и должен был увлажняться. Не может быть, чтобы превращение Ферганы в сплошной оазис не обогатило влагой и воздух над долиной. А следовательно, должна была обогатиться и растительность Ферганского хребта.