Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Толпа долго молчала.

Я пошел назад к своим вещам и хозяевам. Но у меня неотступно вертелся в голове вопрос: что с нашими ребятами, что с отрядом, с Серкульским? Живы ли?

Надеяться, что утром будут лошади, обещанные мне в райисполкоме, теперь не приходилось, и я сказал Геннадию, который собирался завтра ехать к своим стадам (у него была лошадь), что иду с ним. Он сказал, что ему неудобно будет ехать, если я пойду пешком. Я ответил, что меня не интересует, что ему удобно и что неудобно, я все равно пойду, а рюкзак он повезет.

Ночью я никак не мог заснуть, все думал, что́ с ребятами. За день я сильно переволновался, и поэтому в шуме воды далекой реки, в шелесте листвы тополей мне все чудился подземный гул. Кроме того, я боялся проспать Геннадия. Не показалось бы ему «удобным» удрать без меня.

К счастью, я проснулся вовремя, когда снежные вершины хребта Петра Первого загорелись розовым светом, хотя у нас в долине еще был мрак и ночной холод.

Мы поковыряли банку холодных консервов, пожевали хлеба, запили все это холодной водой, перекинули связанные рюкзаки через седло и тронулись.

Весь путь вдоль реки Ярхичболо до Даштимухамеджона мы с Геннадием ехали верхом по очереди. Несколько километров двигались по приличной дороге, но так было, пока долина была широка. Через два-три километра горы сдвинулись к реке, долина сузилась. Только метров двести прошли мы в узкой долине, и дорога исчезла.

Перед нами, преграждая путь, лежали кучи развороченной земли, камня, щебня. Они лежали огромным валом, накрыв не только дорогу, но и весь наш склон долины. Зато крутой противоположный склон гор сейчас представлял собой голую грязную скалу.

Еще вчера утром на этой скале лежал слой почвы, эту землю еще вчера покрывали травы и кустарники, на ней росли деревья, паслись стада. И только вчера днем от подземного толчка гора сбросила с себя все это, и все это — почва, щебень, скалы, дерн, деревья, кустарники, травы — все это перемешалось и скатилось вниз, в долину.

Вся эта огромная перемешанная масса земли и растений, слетев со склона, с такой силой грохнулась в русло реки, что по инерции взлетела на противоположный склон, завалив его на высоту более ста метров. Здесь-то, на нашем склоне, под этой обрушившейся на него земляно-травяной кашей, был погребен целый кишлак, была погребена и дорога, по которой мы только что шли.

Деревья возле домов кишлака, те, что росли ниже по склону, исчезли под обвалом почти целиком, от других, которые росли повыше на склоне, торчали обломанные, покалеченные ветви. Вершины и ветви деревьев, росших еще выше, были только задеты верхней кромкой обвала, пострадали меньше, но и они торчали ободранные, безлистые, полураздробленные. Кишлака вообще не было, даже очертания его нельзя было угадать. Вместо него многометровые, многоэтажные груды развороченной земли. Под самой стеной обвала прямо на земле, прижавшись друг к другу под коротеньким одеялом, спали три человека. Когда мы подошли, из-под одеяла высунулась голова. Голова эта принадлежала знакомому агроному. Он спокойно, без удивления смотрел на нас, мы на него.

— Что вы тут делаете? — спросил я.

— Вот послали нас узнать, что и как.

— Ну и что?

— Что? Да ничего. Над кишлаком пять — семь метров земли.

Мы постояли, помолчали и пошли дальше, обходя завал, закрывший дорогу.

Следующий поселок хотя и пострадал, но был цел и не завален. В некоторых местах завалы вчера, видимо, перегородили русло реки, образовав плотины, где в два-три метра, а где в пять — десять метров высоты. Но мощное течение Ярхичболо быстро, видимо сразу, расчистило себе дорогу. На полпути к Даштимухамеджону мы издали увидели чрезвычайно высокую фигуру, которая почти бегом, враскачку двигалась нам навстречу. Фигура издавала радостные крики, размахивала руками. Это был Серкульский. Мы обнялись. Отряд был жив и здоров, с отрядом все было хорошо. Теперь, успокоенные, мы вместе двинулись вверх по течению реки.

Было хорошее ясное утро, мрачное впечатление от засыпанного кишлака постепенно изглаживалось, жизнь продолжалась. Кругом живописные склоны с лесами и полями. В кишлаках наливались яблоки, шумели листвой тополя, и масса ребятишек окружала нас, как только мы останавливались посидеть в тени деревьев.

Чем дальше вверх по Ярхичболо, тем больше сужалась долина и склоны гор становились все круче. Но пока они не стали совсем круты, они везде были покрыты цветущими лугами и зарослями кустарников. Особенно бросались в глаза заросли цветущих роз, огромными, в сотни метров, пятнами покрывающие верхнюю часть склонов гор. Когда оттуда дул ветер, он доносил густые пряные волны аромата. Так и запомнился этот день. Сначала рассветный холод, безобразный, уродливый завал над погребенным кишлаком и сонные фигуры у края завала. А затем блеск солнца, зелень садов, одуряющие волны розового аромата и ребятишки, ребятишки, бегущие, кричащие, смеющиеся…

В середине дня мы приблизились к кишлаку Даштимухамеджон, расположенному в центре широкой межгорной котловины, где из слияния целого веера речек образуется река Ярхичболо. Отсюда мы повернули и пошли вверх по течению одной из речек этого веера, вверх по склону хребта.

Лагерь отряда Серкульского стоял на плоском выступе склона, как бы на полочке на склоне хребта. Над ним поднимался крутой скат, заканчивавшийся гребнем, ниже шел опять крутой скат до дна долины. На дне долины — маленькие домики и поля Даштимухамеджона.

Палатки стояли среди высоких трав. Здесь росли гигантские гречишники, ярко-желтые гроздья их цветов наполняли воздух медовым ароматом, покачивались большие белые зонтики дудников.

В большой восьмиместной палатке вечером было тесно — в отряде шесть человек да еще мы с Геннадием. Ночью лил дождь, и утро выдалось холодное. Травы, окружающие палатку, были совершенно мокры, с них текло. Нас окружал туман, из которого продолжало моросить и утром. Мы насилу дождались чая. Он был дымный, и его было мало. А потом сидели в палатке, не зная, что делать. Кругом моросит, все мокро, горы почти совсем закрыты облаками, никакая ботаническая работа невозможна.

В десять часов внезапно издалека пришел и покатился, все нарастая и все заглушая, тяжелый гул. Земля дрогнула и затряслась. Все в палатке вскочили и тотчас повалились друг на друга. Опять вскочили и опять упали — и так несколько раз. Не знаю, сколько это длилось, но некоторое время я, как и другие, безуспешно стремился выбраться из этой кучи тел, выскочить из палатки. Но нас снова и снова бросало друг на друга, мы валились, барахтались, вставали и снова падали. Наконец я кое-как, прыгая, как лягушка, на четвереньках выскочил и схватился обеими руками за кол, вбитый в землю у палатки. Так, сидя на корточках и держась обеими руками за кол, я и просидел, пока толчки не затихли.