Кирилл Станюкович - В горах Памира и Тянь-Шаня

Целых шесть дней мы сидели в своем лагере. Вернее, сидел там один дежурный: я с утра посылал всех работать по окружающим горам и не пускал в палатку до вечера. Делал я это потому, что меня все время преследовала мысль: нас может засыпать всех сразу, и никто даже не узнает, что с нами произошло. Поэтому я и разгонял отряд в разные стороны, туда, где, мне казалось, побезопаснее, заставляя собирать растения, делать описания. Работа эта, конечно, была совершенно бессмысленной и бесполезной, но главное, чтобы поменьше думали, чтобы руки и голова были заняты работой.

Толчки продолжались, их было двадцать — тридцать и более в сутки. Причем сильных и с гулом иной день около десятка. У нас было достаточно продовольствия, и в нашем лагере, по-видимому, было довольно безопасно, но на меня, да, наверное, и на других, ужасно действовало страшное равнодушие природы. Природе все равно: сползет целый склон или нет, будут ли в этом скоплении органической и неорганической массы, спустившейся на дно долин, перегнивать травы и деревья, бараны или я с товарищами, завалит ли юрту с пастухами или пустой склон — это не имеет для нее никакого значения. Природа равнодушна. Во время войны на фронте тоже было опасно, но там шла борьба, там гибель была не бессознательной и не бесполезной. А здесь совсем другое дело: здесь смерть бесполезна. Что бы ты ни сделал, вел ли себя как трус или как герой, это не имеет значения. Просто пошел на этот склон — погиб, на тот — уцелел. А на какой идти?

Так продолжалось день за днем: гул, толчок, затишье. Только успокоились, только на минуту забыли про землетрясение — опять гул, толчок, камнепады. Это непрерывное напряжение начало сказываться. Люди устали, нервничали, начались вспышки беспричинного раздражения, ссоры. Ночью вскакивали при толчке и без толчков, выбегали из палаток, боялись спать. Страх ощущали даже ишаки — заставить их переступить через двух-, трехсантиметровую трещину было невозможно. Собаки лаяли и выли не то перед толчками, не то после, не то вообще просто так — трудно было разобрать.

На пятый день с утра Геннадий ушел вниз в кишлак. Вечером один из его пастухов принес оттуда письмо. «Друзья, — писал он, — я решил пожертвовать собой для всех. Я иду разведывать дорогу в Хаит. Будь что будет». И далее в таком же духе. Заканчивалось письмо так: «Прощайте, не поминайте лихом». Одновременно выяснилось, что в этот день два человека — один из ирригаторов и еще кто-то — добрались от Хаита до Даштимухамеджона и, расспросив обо всем, ушли обратно. Выяснив все это и еще раз прочтя «предсмертное» письмо Геннадия, Серкульский резюмировал:

— Смылся, ну и черт с ним! Хотя бы предупредил!

Жертвы в поступке Геннадия не было, по нашему общему мнению — геройства тоже, но и сидеть тут с нами он, разумеется, был не обязан.

В тот же вечер мы спустились в Даштимухамеджон. Толчки как будто слабели, да и главное было установлено: в этот кишлак камнепады не заходят. Спуск в кишлак был нетруден. Но наши вьючные ишаки отказывались идти через трещины. Перед каждой трещиной они ложились на землю, и мы их развьючивали и перетаскивали волоком.

Кишлак представлял собой груду развалин, но жизнь в нем продолжалась. Люди жили в шалашах, дети уже качались на качелях и играли. Геннадиевы пастухи усиленно ухаживали за какими-то местными красавицами, и те смеялись и кокетничали. Жизнь в кишлаке кипела гораздо сильнее, чем до землетрясения. Происходило это, видимо, оттого, что и народу собралось здесь больше, чем обычно, и делать людям было нечего, и они болтались в кишлаке, ходили с места на место, в основном разговаривали, обсуждали свое положение, собираясь группами то тут, то там. А главное, что кишлака-то не было. Всем всех было видно, стен не было, все, что прежде происходило внутри домов или между ними, было теперь у всех на глазах. Поэтому казалось, что в кишлаке очень много народу и в нем царило лихорадочное оживление.

Но печать напряжения и растерянности была на всем. Люди решительно не знали, что делать, что думать, оставаться ли и ждать или бежать. Толчки продолжались, и в узкой щели, по которой шла дорога на Хаит, непрерывно клубилась пыль и после толчка сыпались камни.

Протомившись без дела целый день в Даштимухамеджоне, я понял, что ни мне, ни всем нашим такую жизнь долго не выдержать. Пока мы были в лагере, я все время занимался главным образом тем, что старался уверить всех: землетрясение — ерунда, все опасности — лишь преувеличенные слухи, нужно работать — и все. И все, пока мы были в лагере, работали, у всех голова была занята. Но в кишлаке моим ребятам делать было решительно нечего, и все знали это. Особенно страшны были известия, что Хаита нет, что он погребен под обвалом. Поэтому перед нами стояла дилемма: выждать ли, пока будет тише, или уходить, пока не стало хуже.

Вечером мы посовещались, а утром, встав пораньше, каждый взял продукты на два дня, спальный мешок и самые ценные экспедиционные и личные вещи. Я категорически потребовал, чтобы люди брали столько, сколько каждый сможет без труда унести на себе. Все остальное имущество, личное и казенное, мы отдали в колхоз.

На заре, наскоро поев и нацепив рюкзаки, мы тронулись вниз по долине.

Тяжелое зрелище ожидало нас, когда мы вошли в узкую, мрачную щель, в ту, прежде веселую, щель, по которой недавно шли сюда. Вместо приветливых зеленых склонов, покрытых травами, кустарниками и деревьями, с обеих сторон долины поднимались голые серые скальные склоны. Все, что недавно покрывало эти склоны — почва, растительность, поля, кишлаки, — все это в виде груд земли, разорванной дернины и обломков деревьев завалило дно долины.

Дороги не было. Мы шли, то взбираясь на завалы, то спускаясь в провалы, иногда карабкались по склонам, когда река вплотную прижималась к горе, иногда брели вброд. Находить дорогу было особенно трудно еще из-за того, что в этой части долины стояло густое пылевое облако. Сначала мы шли с максимальной скоростью, почти бежали, стараясь как можно быстрее миновать эту теснину, ибо время от времени опять и опять нарастал гул, опять земля вздрагивала и по серой голой поверхности горных склонов на нас в долину катились камни. Мы то отскакивали назад, то неслись вперед, то кидались бегом в такое место, куда камни, казалось, не должны были попадать. Там мы останавливались отдышаться, оглядывались, выбирая, куда же двигаться, и опять быстро шли вперед. Точно угадать место, куда не попадут камни, было трудно. Участки долины, сплошь покрытые камнями, мы старались пройти рывком, бегом.

Вскоре началась жара, пот заливал глаза, горло забивала пыль. Она была так густа, что даже ближайшие склоны были едва видны. Чуть только она оседала, как новый толчок поднимал новые пылевые облака. Даже солнце в этой части долины виднелось только как неяркое светлое пятно.