Серпухов Иванович - Одна из страничек освоения Северо-Востока

Мы не стали их задерживать - всем здесь было явно тесновато. Я положил в сторонку свой рюкзак, достал из него захваченные на дорогу продукты поздоровался заученным недавно чукотским приветствием:

- Амани йетты! (здравствуйте).

- Йетты, йетты! - улыбнулся старик и что-то сказал по-чукотски, сопровождая слова выразительным жестом, приглашающим к огню.

Старик - это и был Риттльхен - мало походил на чукчу. Это был типичный русский мужик, переодетый в кухлянку, но русского языка ни он, ни его домашние не знали, и объясняться приходилось жестами.

Женщина пододвинула оленью постель - выделанную шкуру убитого зимой оленя, а когда мы с Бойковым сели - неожиданно стала снимать с нас обувь. Мы растерялись, запротестовали, но она все же стащила с нас унты и повесила их сушиться. Как мы вскоре убедились, обычай разувать остающихся на ночлег гостей прочно вошел в обычай здешних чаучу. Невзирая на наши протесты и сопротивление, женщины всегда нас разували, сушили мокрую обувь и разминали ее. Отучить их от этого мы не могли.

Развесив обувь, хозяйка достала из аккуратного ящичка чашки и блюдце налила в чашки чай и доставила перед нами на небольшую дощечку, а на блюдца положила вареного мяса, предварительно обтерев их рукавом своего комбинезона... Одно блюдце, показавшееся ей, видимо, не особенно чистым, она даже облизала. Мы разложили на полотенце свою закуску - хлеб, печенье, сахар и баночку топленого масла, жестами угощая хозяев. Я даже рискнул щегольнуть - сказал по-чукотски:

- Каглет ва! (кушайте).

Чаучу не заставил себя просить, хозяйка, не долго думая, расколола зубами крупные куски сахара на более мелкие и положила их на общее пользование. Другие брали хлеб, печенье, а масло из банки выковыривали пальцами. Мы, преодолевая брезгливость и утирая слезы - глаза разъедало дымом - ели мясо, пили вприкуску чай, благодарили по-русски хозяйку (она то и дело подливала нам чай и подкладывала мясо). Хозяева отвечали что-то по-чукотски, переглядываясь и ухмылялись.

В яранге против входа была расположена сплошная меховая стенка пологов, предназначенных для сна небольших теплых помещений - обязательная принадлежность всех яранг. Уутыгин называл их комлатами. В яранге Риттльхена было три таких "комлаты". Самая большая предназначалась для него с женой - пожилой женщиной, вторая - для матери с ребенком (мы так и не узнали, была она второй женой или дочерью Риттльхена), и третья, самая маленькая - для подростков. После чая Риттльхен жестом пригласил меня в свой полог, а Бойков попал в "комлату" к молодой женщине.

В пологе горел примитивный светильник - большая наполненная жиром прямоугольная жестяная коробка с двумя, сделанными изо мха, фитилями. Фитили горели очень ровно, не коптили и не только освещали полог, но и грели. Было жарко; Риттльхен разделся догола и жестом приглашал меня последовать его примеру, а женщина сняла комбинезон и осталась лишь в узенькой набедренной повязке. Я разделся, но белья не снял, отвернулся к стенке и, так как был очень утомлен, моментально заснул.

Разбудила меня возня. Женщина, уже одетая, клала возле меня высушенные и размятые унты и переговаривалась с Риттльхеном, который оправлялся в небольшой цилиндрический сосуд в углу полога. Я невольно отвернулся - мы еще не привыкли к свободе здешние нравов. В пологах чукчи оправлялись без всякого стеснения, даже во время еды, а мочу собирали для выделки кож в большой бочке, поспешно оделся и вышел из полога и из яранги.

Было семь часов утра. Стоял легкий туман, шел снег. За ночь все кругом побелело - снега выпало сантиметров 20. Всюду ходили олени, суетились люди. Женщины проветривали и выбивали палками вытащенные на воздух полога. Со стороны речки двое мужчин везли полные сани нарубленного кустарника. Бегали и упражнялись в метании аркана подростки. Ковыляли маленькие ребятишки, одетые в забавные меховые комбинезончики, сшитые на руках и ногах мешками. От этого ноги у них были похожи на копытца, а сзади из специально сделанных прорезей торчали как хвостики небольшие мешочки, набитые в гигиенических целях оленьей шерстью. Грудные младенцы, одетые также в комбинезончики с растопыренными наподобие креста рукавами, сидели прямо на снегу и таращили глазенки. Подошел Уутыгии и сказал, что сегодня у чаучу праздник - будут резать оленей. Уходить нельзя - Риттльхен обидится.

Меня удерживал не столько праздник и обида хозяев, сколько снег, такой ранний и неожиданный. Что это? Зима или случайный снегопад, и все через несколько дней растает? Что делать? Я спросил об этом Уутыгина.

- Этот снег таять будет. Маленько останется, - отвечал он, и нахмурился, соображая: - зима еще один месяц (т.е. начнется через месяц), - это было утешительно, и я поделился с подошедшем Бойковым и о празднике, о зиме. Он удивлялся здешним обычаям, говорил, как неловко было спать наедине с обнаженной женщиной, сказал, что ему не только высушили обувь, но даже зашили дыру на одной унте, что хозяев не следует обижать, а надо их как-то отблагодарить. В общем, был полон впечатлений.

Вышел Риттльхен и праздник начался. Оленей убивали не столько для еды, сколько для заготовки одежды; только что вылинявший олений мех наиболее прочен. Из шкур взрослых осенних оленей шьют кухлянки и комбинезоны, а из телячьих - шапки. Риттльхен смотрел на животных бегавших вокруг яранги и, время от времени, указывал на какого-нибудь оленя. Сразу взлетали арканы и оленя удивительно ловко ловили. Среди моря двигавшихся рогов, он извлекался из стада, отводился в сторону и убивался. Женщины тут же разделывали убитых оленей. Причем вся эта операция производилась каменными орудиями напоминающими молотки, топоры, ножи, расщеплённые палки с зажатыми и крепко прикрученными камнями и тонкие отщепы камней, такие как ножи времён неолита.

Я спросил Уутыгина:

- Ножей, что ли, у них нет - камнями оленей убивают?

- Ножей много, только они думают, если ножом оленя колоть - олени пропадут.

Всюду пылали костры, кипели котлы с мясом, женщины мяли и скоблили каменными ножами оленьи шкуры, вытаскивали сухожилья для пошивки одежды. Лишившиеся телят важенки, метались и громко хрюкали, разыскивая убитых детенышей. На них не обращали внимания - шло какое-то кровавое пиршество. Многие тут же дробили берцовые оленьи кости, извлекали и с аппетитом уплетали сырой костный мозг. Нам тоже предлагали отведать сырых мозгов. Это нас не прельщало. Мы поблагодарили и поспешили удалиться - пошли побродить по долине.

Через некоторое время бойня, по-видимому, кончилась и оленей погнали в горы на пастбище, они сплошной массой покрыли увал, резко выделяясь на белом снегу. Небольшая коническая сопочка, расположенная от нас в двух - трех километрах, напоминала огромный муравейник с копошащимися на его поверхности муравьями - оленями. Мы долго любовались на них, но, хотя и заметно потеплело, ноги в летней обуви начали зябнуть, и мы пошли в ярангу. Там нас ждали с праздничным угощением, сервированным на этот раз в пологе Риттльхена. Все сидели нагишом, поджав под себя ноги. Ради праздника мы достали захваченную на всякий случай бутылку коньяка, хлеб, масло, копченую колбасу, сняли верхнюю одежду и уселись на нее. Пиршество началось. Старик налил в чашку коньяку и протянул нам. Мы отпили по глотку. Тогда он тоже отпил и передал жене, та - другой женщине, и пошла круговая, Пили немного, но быстро захмелели, началась оживленная болтовня. Нам подкладывали вареные оленьи языки - местный деликатес, предлагали вареное мясо, не брезговали и нашим угощением. Только Риттльхен - человек вообще не разговорчивый - сидел больше молча и улыбался, но к вечеру и его разобрало, он достал большой шаманский бубен, сел в сторонке и начал монотонным речитативом что-то напевать, в такт ударяя по бубну. Это не было похоже на камланье, но отличалось и от цыганского бубнозвона.