Серпухов Иванович - Одна из страничек освоения Северо-Востока

На Риттльхена никто не обращал внимания. Подростки куда-то исчезли. Грудной младенец, по-видимому, спал, а обе женщины напропалую кокетничали с Митяем Бойковым, смеялись, отчаянно жестикулировали, пытаясь что-то ему втолковать. Он разводил руками, улыбался и в свою очередь что-то твердил им по-русски... Я смотрел, смотрел, а потом лег в сторонке и под монотонное пение Риттльхена уснул.

Утром женщины согрели чай, наварили мяса, а после завтрака все вышли из яранги, приветливо улыбались и провожали нас, как хороших знакомых. Ветер стих. Стало тепло и ясно. Снег слепил, пришлось надеть темные очки, захваченные на всякий случай против конъюктивита. Идти было легко, но к ночи в верховьях небольшой речки Койкап началась метель. Там мы натянули палатку - наш новый лагерь, чукчи ушли ночевать к Риттльхену.

Встреча с Риттльхеном произвела на нас сильное впечатление. Мы как-то сошлись с ним и его окружением и, пока работали в этом районе, к нам часто заходили его пастухи. Мы неоднократно у него ночевали и всегда встречали радушный приём. Самое стойбище, состоявшее из нескольких семей, проживавших в отдельных ярангах, представлялось нам чем-то вроде родовой общины, возглавляемой Риттльхеном. Во время праздника пиршество происходило во всех ярангах, будто и не было никакого имущественного расслоения. Нам казалось, что чаучу дружески, и, во всяком случае, не враждебно к нам расположены и работать с ними будет легко... Да, так нам тогда казалось!

Выпавший снег так полностью и не стаял. Погода стала исключительно неустойчивой с преобладанием холодных дней. Медленно надвигалась зима, но дни были еще достаточно длинными. Снега выпадало немного, он часто таял - особенно когда перепадал дождь. Работать было вполне возможно - пришлось лишь сменить летнюю одежду на зимнюю. Людей мы встречали редко. Из этих встреч запомнились две. Первая произошла в конце сентября на реке Майпоньтауэм, километрах в 50 от морского побережья. Мы поставили палатку в широкой долине этой реки, под крутым обрывом левобережного увала, метрах в 20 от русла. Яранги оленеводов находились километрах в двух.

Как-то утром, отправляясь в очередной маршрут, мы заметили, что к соседям кто-то приехал - люди копошились и расставляли еще одну ярангу. Наш путь проходил мимо стойбища. Когда мы подошли - яранга уже стояла, вход в нее был широко распахнут, а хозяева - пожилой чукча, простоволосая женщина и маленький мальчик - сидели на снегу и смотрели на молоденькую девушку, занимавшуюся каким-то непонятным делом. Она нагнулась над лежащей на земле доской и держала в правой руке согнутую палку - точное подобие детского самодельного лука, тетива которого опоясывала другую короткую палку. На одном конце короткой палки лежала левая рука девушки, а другой конец упирался в доску. Девушка двигала луком как смычком, короткая палка быстро крутилась, терлась о доску, и когда мы подошли, доска задымилась. В этот момент я сфотографировал всю группу. Оказывается, девушка добывала огонь, чтобы разжечь костер и согреть ярангу.

Мы подошли тихо. Присутствующие были поглощены стараниями девушки и заметили нас только после щелчка затвора фотоаппарата. Все вскочили. Ребенок заревел. Мужчина что-то забормотал. Я протянул ему коробок спичек. Спички он взял и заговорил, к сожалению, по-чукотски - русским из них никто не владел. Видя, что мы его не понимаем, мужчина жестами указал на большую, стоявшую неподалеку ярангу, из которой выходил человек. Мы подошли к нему. Он вошел с нами обратно в ярангу. Там горел костер, грелся чайник, а молодая очень миловидная женщина убирала посуду. Вошедший обратно чукча по-видимому, распорядился, чтобы она угостила нас, так как она быстро разостлала около костра оленью постель, достала две чашки, налила в них чай и принесла тарелку с вареным мясом и отошла в сторону.

Чаучу - это был хозяин стойбища (я забыл, как его звали) - типичный чукча, скуластый, без растительности на лице, среднего роста, жилистый и очень мрачный - сел напротив нас к огню, но есть не стал и вопросительно на нас уставился. Мы выпили из приличия по глотку чая, съели по кусочку мяса и поднялись. Хозяин молчал. Мы вышли вместе с ним из яранги - указали на палатку - ее было хорошо видно, жестами и словами приглашая его к себе. Он молчал, возможно, не понимая нас... К нам он не пришел. И мы на это стойбище больше не заходили.

Позже мы узнали, что этот чаучу был очень богат - имел в разных районах четыре крупных оленьих стада и четырех жен. В каждом стаде вместе с пастухами жила жена, а он ездил от одного стада к другому, управлял хозяйством и жил то с одной, то с другой женой... Я поинтересовался - неужели у такого богача нечем огонь разжечь?

- Спичек у него много, - отвечали мне, - только когда ярангу на новом месте ставят - чаучу спичками никогда огонь не зажигают. Вера такая старинная...

Да, древние обычаи бытовали прочно - каменные орудия, добыча огня трением,- прямо неолит в двадцатом веке! Поражала также примитивность оленеводческих хозяйств, от оленей брали лишь мясо да шкуры. Их не доили, хотя молоко было отнюдь не лишним. На них почти не ездили, хотя никакого другого транспорта для передвижения по тундре не было... как далеко их опередили другие оленеводческие племена!

У чаучу исключительно резко было выражено имущественное расслоение. Около богача, владевшего тысячами оленей, жило несколько бедняцких семей - пастухов, полностью зависевших от хозяина. Лишь некоторые середняки жили около своих малочисленных стад в одиноких ярангах.

Вторая встреча произошла зимой около яранги одного из таких середняков. Нас привезли на собаках и через неделю должны были приехать за нами. Палатку натянули близ яранги и поставили железную печку. В яранге жил пожилой чаучу Эттуик с молодой женой и малым ребенком. Сам он постоянно был с оленями, жена - с ребенком, и мы их почти не видели. Собаки ушли, вскоре после этого неожиданно началась сильная пурга. Резко похолодало. А Бойков, иногда страдавший приступами малярии, свалился в бреду с сорокоградусной температурой. Я хотел было отнести его в ярангу, но он в паническом ужасе умолял не делать этого:

- Они и своих-то больных давят! - хрипел он,- давай мне хину, пройдет.

Ветер между тем вырвал полотнище палатки, ее забило снегом. Пока я закреплял один бок, сорвало другой. Едва я справился с палаткой - прогорела печка, надо было срочно бежать за хворостом - тепло выдуло, стало не на шутку холодно. А больной стонал, бредил, метался в жару, скидывал с себя спальный мешок, оставить его одного было нельзя. Я растерялся... и вдруг в палатку вошел Эттуик с большой вязанкой хвороста. Он положил хворост, постоял, посмотрел на Бойкова, вышел и вернулся с оленьей постелью, которую набросил Митяю на ноги, а затем разжег печку. Я не зная, как его благодарить. Вот тебе, думаю, и давят больных!